Свойственная Муравьеву декларативность, некоторое позирование, присутствующие в его текстах, подчеркивают совершенное несходство писательской позиции автора «Путешествия» и взглядов Парфения. В отличие от стилистической манеры Муравьева, следующего за Шатобрианом, повествование Парфения отличается не стремлением к всяческим поэтизмам и «украшению стиля», а совершенным отсутствием таковых. Текст «Сказания» лишен тех романтических штампов, тех нагромождений эпитетов, которыми изобилует сочинение Муравьева.
В письмах Тургенева и Григорьева к Дружинину книга Парфения настойчиво противопоставляется «Путешествию» Муравьева. Тургенев, разделяя точку зрения редактора «Библиотеки для чтения» о необходимости написать о Парфе нии «хорошую статью», отвечает на письмо Дружинина: «Парфения я читал <…> и нахожу Ваше мнение о нем совершенно справедливым; это великая книга, о которой можно и должно написать хорошую статью. Это не то, что муравьевская ложь, которую, за невозможностью отозваться о ней как следует, – следует похоронить молчанием. Парфений – великий русский художник и русская душа»[120].
Противопоставление Муравьев – Парфений появляется в письмах Ап. Григорьева. Неприятие «Путешествия» вполне отвечало эстетической позиции критика. Григорьев относил книгу к «деланным», искусственным произведениям, видя в ней авторское самолюбование, нагромождение образов, ненужную восторженность. В «Сказании» инока Парфения Григорьев чувствовал истинный «тон историка»[121], противостоящий, по определению критика, «гнусно-противному» тону Муравьева. Глубоко верующему сердцу о. Парфения были не нужны «излишние лирические» порывы. Но, главное, эстетический взгляд на христианские святыни казался Григорьеву неуместным: по его мнению, критерий художественного вкуса неприложим к вечным ценностям.
Емкая характеристика Муравьева-писателя содержится в критической статье Н. А. Добролюбова о книге «Впечатления Украины и Севастополя», посвященной Крымской войне. Критик замечает у Муравьева «совершенное отсутствие <…> истинного чувства любви, гуманности, теплоты душевной». По мнению Добролюбова, именно эти качества читатель 1830-х гг. старался найти (и находил) в «красноречивом шамбеляне», однако красноречие Муравьева оказалось пустословием, а благочестие – ханжеством: «… для красноречивого автора война и мир, смерть и жизнь, радость и горе человечества – в сущности, совершенный вздор. Они занимают его не сами по себе, а по тем символам и приметам, которые можно извлечь из них»[122].
При несомненной