Понятно, что шила в мешке не утаить, так что Кабакову и его ставленникам пришлось отбивать многочисленные попытки навести порядок, предпринимавшиеся рядовыми коммунистами, всерьёз поверившим демагогической доктрине о всеобщем равенстве и братстве. В низовых парторганизациях периодически пытались критиковать барство и личную нескромность отдельных номенклатурных работников, разумеется, невысокого уровня, поскольку любая критика в адрес обкомовских деятелей была чревата моментальным заключением в тюрьму. Но кабаковская «мафия» самым деятельным образом защищала от критики даже низовых партийных руководителей. Только за два года – в 1935 г. и 1936 г. – из Свердловской областной парторганизации с явными нарушениями устава партии были изгнаны более 900 человек. Как любили повторять коммунисты: «Кто не с нами, тот против нас», – так вот в данном случае работал именно этот принцип!
Одной из основных задач, которые пришлось решать Дмитриеву в Свердловске, являлось разрушение костяка кабаковских выдвиженцев. Хотя руками НКВД Сталин вовсе не боролся за социальную справедливость, а лишь устранял из партийного и государственного аппарата неугодные ему кланы, тем не менее объективно это был процесс необходимый и полезный для общества. Дмитрий Матвеевич деятельно взялся за расчистку доставшихся ему авгиевых конюшен и довольно быстро собрал необходимую «фактуру», то есть документальные свидетельства политических колебаний, финансовых злоупотреблений и прямых уголовных преступлений Кабакова и его присных.
Первым серьезным, хотя и неявным, ударом по Кабакову явился арест «Кошелька», кабаковского выдвиженца Василия Федоровича Головина. 11 января 1937 г. пленум исполкома снял его с должности за «политические ошибки». Не прошло и двух недель, как 23 января его взяли под арест. Дело было раскручено стремительно, никто в Свердловске, по-видимому, не предполагал способность Дмитриева к таким «стахановским» темпам. Когда Кабаков в феврале попытался было принять меры в защиту своего протеже, оказалось, что действовать уже поздно. Василий Головин к тому моменту признал виновность во всех инкриминируемых прегрешениях и наговорил столько, что ни о каком освобождении