Старик смотрит на меня.
– Я незрим, – говорит он. – В «Очаровании». Потому что фильм снят с моей точки зрения. Режиссер экспериментировал с формой. В каждой сцене я стоял под камерой. Я был маленьким мальчиком с плоской головой, так что я подходил. Я есть в титрах. «Незримый мальчик – Инго Катберт».
– Конечно! – говорю я.
Внезапно фильм обретает смысл. Мальчик! Ну разумеется! Незримый мальчик! Рассказчик! Тот, кто видит сон. Это же все меняет! Как много новых вопросов сразу. Почему мальчик? Почему режиссер выбрал…
– Погодите. Сколько лет вам было в 1914-м?
– Шесть, – говорит он.
Почему режиссер выбрал шестилетку – мальчика, очевидно, еще не развитого сексуально, – чтобы тот видел сон, фантазию о взрослой женщине? Это кажется…
– Погодите. Вы родились в 1908-м?
– Тысяча девятьсот четырнадцатый был годом перемен, – говорит старик, не обращая внимания на мой вопрос. – Мы знали, что нам осталось всего три года до вступления в Первую мировую и что почти сразу же запланирована Вторая мировая. Уж что-что, а пунктуальность у немцев в крови. Поэтому…
– Как вы могли знать, что принесет будущее? – спрашиваю я.
– У нас были предсказатели, – говорит он. – Понимавшие квантованную природу времени. Физика только набирала силу, и каждый пытался запрыгнуть на подножку этого поезда. Художники, писатели, даже гадалки. Всё не то, чем кажется.
– Это я знаю, – сказал я. – Я сам это только что сказал! Вы читали мою книгу о «Горчице»?
– Я не то чтобы фуди.
– Я про фильм «Горчица».
– А, – говорит он. – Еще нет, но она лежит у меня на прикроватном столике.
– Правда?
– Конечно.
– Почему «конечно»? – спрашиваю я.
Он медлит, затем говорит немного поспешно:
– Просто давно интересуюсь кино. Как бы то ни было, речь о том, что мир менялся. Женщины ставили под сомнение свои социальные роли. Мужчинам предстояло умереть на далеких полях сражений. Искусство кино, хоть и вышло из младенческого возраста, несомненно, находилось в подростковом, в гебе-периоде – по-моему, это так называется.
– «Гебе»? Имеется в виду оскорбительное обозначение