Наступила тишина. Анечка немного подождала и направилась к себе.
Но тут генерал возопил с новой и еще неслыханной силой:
– Да ты что?! Ты что?! Что творишь?! Ты же в положении, в конце концов?! Ты что – не понимаешь?! Дура!! Урода хочешь родить, да?! Урода?! Мало того что неизвестно от кого, так еще…
– Да не ори ты! Весь дом слышит!
– О, какие мы стеснительные вдруг стали! В конце-то концов! Дом слышит! А то никто не знает, можно подумать! – возмутился генерал, но громкость все-таки понизил. – Еще раз увижу… если еще раз… я тебя… я тебе… запрещаю! Слышишь? Тут тебе не… – Василий Иванович хотел сказать «бордель», но, слава богу, одумался: – Кабак! Не сметь в моем доме!
– Ах, в твоем доме?! В твоем, значит, доме?! – Теперь голос повышала уже Анечка.
– В нашем! В твоем! Какая разница? Не цепляйся!.. Анна!.. Аня! Как же ты можешь?! Ну не надо! Я прошу тебя, Аня, я прошу! Ну пожалуйста!
– Хорошо.
Аня повернулась и вышла из кухни, но тут же воротилась и сказала, не глядя на отца:
– Прости, пожалуйста… Ты прав… Я не буду. Правда.
Этот по сути дела ничтожный и глупый случай что-то поменял, вернее, начал менять в отношениях и настроениях Бочажков. Анечка устыдилась (не курения, конечно, а вообще всего своего здешнего поведения) и обозвала себя в ту же ночь бесчувственной сукой и даже блядью (обсценную лексику в отличие от отца она не считала зазорной) и решила встать пораньше и приготовить отцу (о Степке и тут забыли!) завтрак.
Утром она, конечно, проспала, а если быть безжалостно точным, разбуженная прочищениями генераловой носоглотки, все-таки поленилась вставать. Но, вернувшись со службы, Василий Иванович обнаружил на кухонном столе приготовленный для него и изысканно сервированный ужин!
Батюшки – светы! Ошарашенность и нечаянная радость генерала сравнимы были разве что с чувствами твардовского печника, которого обруганный им Ленин не только не расстрелял и не посадил, а даже похвалил за работу!
Или лучше приведем пример менее противный – так вот у мадам де Сталь возликовал лорд Освальд, обнаружив в комнате уехавшей в монастырь Коринны свой портрет, писанный к тому же ее собственной несравненной рукою!
Ужин был, надо сказать, так себе, ничего особенного – три лопнувших сардельки с жареной, немного подгоревшей картошкой и зеленым горошком, разогретым в сливочном масле, давно уже остывшем, но так все было красиво разложено, прямо как в ресторане или на микояновских картинках, и еще был любимый генеральский салат (и любимый, и «Генеральский» – такое было почему-то у него название) – тертая редька с морковкой и с майонезом. И хрустальный графинчик с остатками той самой «Старки» красиво и уютно преломлял и отражал свет. Генерал так и сел за стол и долго, тупо и умиленно моргая, глядел на все это дело.
Ах, доча моя доча!..
– Ну просили же вас, Василий Иванович, не употреблять этого глупого и вульгарного слова!
– Да я ведь так, про себя только. Не вслух.
– То-то не вслух!
Утром