Проговорив все это, больная опрокинулась назад, задыхаясь от страшного припадка истеричного смеха. Девушка хотела было взять ее за руку, но она отдернула ее.
– Но Боже мой! Скажите же, что я должна была делать? – робко осмелилась спросить Жанна.
– Она еще спрашивает!.. – вскричала больная.
– Да, матушка, я спрашиваю.
– Надо было запереть двери и не впускать этих искателей приключений!
– Вы хотели бы, чтобы этот несчастный умер у наших дверей?
– Умер!.. Умер!.. Кто тебе сказал, что он умер бы? Притом какое нам до него дело?.. Никто на свете не заботится о том, живы мы или умерли… Не будем же и мы заботиться, живут другие или умирают!.. Будем делать другим то, что они делают нам!.. Это также поучительно!..
Больная замолчала, в новом припадке судорожной веселости она обернулась к стене и, несмотря на все настоятельные просьбы дочери, не хотела более говорить ни единого слова.
– Бедная матушка, – шептала Жанна, – как она страдает!.. Как сильно душевные и телесные страдания изменили и раздражили ее характер!.. Бедная матушка!..
И, не произнося ни одной жалобы на полученный прием, который, однако, казался ей незаслуженным, Жанна тихо вышла из комнаты и спустилась по лестнице на нижний этаж. Она постучалась в дверь той комнаты, в которую ввела незнакомцев. Жак спешно отворил ей.
Большой огонь был разведен в камине. Кавалер лежал на постели, куда заботливый слуга положил его, совсем одетого; глаза больного были закрыты, и он не подавал никакого признака жизни.
– В каком он положении? – спросила Жанна.
– Сердце бьется, – отвечал Жак, – но он все еще без чувств, и я право не знаю, как остановить кровь…
– Кровь!.. – вскричала молодая девушка с невольным трепетом. – Разве идет кровь?..
– Посмотрите…
И Жак, подойдя к кровати, поднял голову своего барина. Пурпуровая струя крови действительно пробивалась сквозь волосы из раны, находившейся повыше затылка. Распростертый, как мы сказали, на кровати, залитой кровью, Рауль не мог не внушить живейшего участия. Его бледное лицо оттенялось прекрасными каштановыми волосами, несколько приподнятыми по моде того времени, но не напудренными. Ему, по-видимому, было около двадцати восьми или тридцати лет, не более. Дорожный кафтан из фиолетового бархата, с золотой окантовкой, и атласный серый жилет обрисовывали изящную и гибкую талию. Лосинные панталоны выказывали совершенство ног и опускались в мягкие ботфорты с серебряными шпорами. Ничто не могло сравниться с удивительной тонкостью его белья, с красотой кружев на его жабо и манжетах. Руки и ноги, маленькие и аристократической формы, согласовывались с безукоризненной красотой лица.
IV. Обои
Картина,