При этих словах миссионера солдат встал и с удивлением на него посмотрел.
– Это очень странно! – сказал он.
– Что странно, батюшка?
– А то, что Габриель сказал сейчас; по мере того, как я старел, мне самому приходилось испытывать подобное во время войны. – Помолчав немного, Дагобер продолжал несвойственным ему печальным и торжественным тоном: – Да… именно… Габриель напомнил мне то, что я сам перечувствовал на войне, когда стал приближаться к старости… Видите ли, детки, не раз стоял я на карауле… один-одинешенек, ночью, при луне, озарявшей своим светом участок поля сражения, хотя и отвоеванный нами, но все-таки усеянный пятью-шестью тысячами трупов, где немало было моих старых боевых товарищей… Тогда эта тяжелая картина, эта мертвенная тишина отрезвляли меня, исчезало желание рубить (а это действительно опьянение не лучше всякого другого), и я невольно говорил себе: «Сколько убитых людей… а зачем все это?.. для чего?» Конечно, это не мешало мне на другой день, при первом сигнале, снова колоть и рубить, как бешеному!.. А все-таки, когда после сражения я обтирал усталой рукой свою окровавленную саблю о гриву коня, я снова повторял: «Вот я опять убивал, убивал и убивал, а для чего?»
Миссионер и кузнец переглянулись, услыхав рассказ Дагобера из воспоминаний былого.
– Да, – сказал Габриель, – всякий человек с благородной душой испытывает то, что испытывали и вы, когда проходит опьянение славой и он остается наедине с теми врожденными добрыми побуждениями, которые вложены в его душу Создателем.
– Это только подтверждает, дитя мое, что ты лучше меня, так как эти врожденные благородные побуждения никогда тебе не изменяли. Но расскажи нам, как ты вырвался из лап бешеных дикарей, уже успевших тебя распять?
При этом вопросе старого солдата Габриель покраснел и так смутился, что Дагобер тотчас же прибавил:
– Если ты не должен или не можешь мне на это отвечать, то считай, голубчик, что я ничего не спрашивал…
– У меня нет тайн от вас или от моего брата, – отвечал изменившимся голосом миссионер. – Но мне трудно будет объяснить вам то, чего я сам не понимаю…
– То есть как это? – удивился Агриколь.
– Несомненно, я был игрушкой обмана чувств, – сказал Габриель, краснея. – В ту торжественную минуту, когда я с покорностью ожидал смерти… вероятно, мой ослабевший ум был введен в заблуждение призраком… Иначе мне, конечно, было бы ясно то, что и теперь осталось непонятным… Я, конечно, узнал бы, кто была эта странная женщина…
Дагобер с изумлением прислушивался к словам Габриеля. Для него тоже осталась совершенно необъяснимой та неожиданная помощь, благодаря которой