– Во что же?
– Ну, не знаю… В птицу, например. Всё-таки полёт, и всё такое… Вот как это – летать как птица?
– Что здесь непонятного? Всё просто.
– А чего же ты сам тогда по земле ходишь? Раз угла не имеешь, где приткнуться, летал бы…
– Мне не надо. Я не для этого приспособлен.
– Ха! А для чего?
– Я по другому делу.
В тупик разговор зашел. Да что с ним, синюшным, разговаривать. Домой пора. Подмерзать начал. А этому в сандалиях хоть бы хны. Бормочет что-то себе под нос – не разобрать.
– Ладно, – говорю, – бывай! Не болей и не кашляй.
Он словно не слышит. Глаза на меня поднял и опять свою пургу гонит, про поезд.
– Представь, – тихо говорит, еле разбираю, – что ты электровоз. Несёшься в ночи сквозь холод, сквозь темноту, и вот уже солнце встает, рассвет силу набирает, а ты сквозь туман утренний прёшь. Грудь – железная, мощная, давишь на воздух, на пространство, что впереди тебя, пихаешь, раздвигаешь, разбрасываешь по бокам. Не остановить. У тебя тормозной путь – ого-го какой. Не вставай на пути – сметёшь и не заметишь. Станции, полустанки мимо проносятся – сонные, утренние, солнцем освещенные. А ты дальше. Несёшься и несёшься вперёд… Хочешь?
Смотрит на меня снизу вверх, будто надо ему очень, чтобы я согласился.
Совсем шизанутый! А поначалу нормальным казался.
Решил не связываться – пускай себе бормочет. Повернулся и пошёл.
Услышал только, как он в спину выкрикнул: «Ну, в птицу, так в птицу!»
Иду по насыпи, по тропинке, чувствую, засиделся, поясницу ломит. Дай, думаю, пройдусь, разомнусь немного.
У нас, если по брёвнышкам Будайку перейти – а она вот, в пятидесяти метрах от железки журчит, мутную водичку перекатывает, – можно на большую поляну выйти. Там собачники обычно тусуются. Но это утром и вечером, сейчас никого не должно быть.
Нет – понимаю – что-то не так… Уже не только поясница, уже и спина болит, и шею как-то вбок тянет. Не так что-то со мной. Нерв какой защемило, что ли?
И вдруг удар по всему телу. Тупой. Изнутри. Как будто по позвоночнику снизу сильно ударили. Но не больно.
На миг в глазах потемнело.
И тут же рукава у ветровки – по шву, с треском.
Вывалилось что-то из рваных рукавов, и до земли…
Мать моя женщина! Перья! Крылья!
Свисают по бокам, а рук нет.
Стою, не понимаю ничего.
Нет рук!
Пошевелиться боюсь. Голову повернуть. Замер. Страшно. Глазами из стороны в сторону. Деревья – берёзы, ёлки – стоят. Ветки сухие, трава под ногами. Ветер подул. Заиграли листья, зашелестели.
Ничего не меняется. Свисают по бокам.
Я глаза закрыл, а в голове пусто до звона. Ни одной мысли, темно в голове, как за закрытыми веками.
Лай собачий послышался. И тут словно сознание включили – не должны меня таким увидеть!
Я – глубже в лес, за деревья. Хотел быстро. Не получается. Не очень-то расходишься, если руки перьями обросли и до земли повисли. А пошевелить