Сетрак уставился на Авдеича своими огромными ставшими от удивления из голубых синими глазами.
4.
Через несколько суток поезд нёс его в Закавказье. Позади остался луганский перрон. Лишь один человек провожал Сетрака – начцеха Мелконов. В руке у него был ящичек перетянутый бечёвкой и сумка с абрикосами:
– Вот возьми, мать моя тебе напекла всего вкусного на дорогу, печенья ореховые, лаваш, там ещё что-то. А абрикосы, – он протянул сумку пахнущую свежими плодами, – съешь в первую очередь, пока не испортились, только руки мой обязательно…
Паровоз зашипел, зачухал.
– Напиши как будешь там, пиши прямо мне на завод, в цех!
– Прощай Луганск, – вздохнул Сетрак, они обнялись с начцеха, и Сетрак заторопился к вагону.
Проехали Ростов, с долгими остановками добрались до Туапсе, где Сетрак впервые увидел едва не ослепившее его душу море. Сочи, Сухуми – какие благословенные края! Всё больше в вагоне армян, но понимая их язык, Сетрак говорить стеснялся – язык луганских армян слишком изменился за десятилетия. Много говорили о строющемся Ереване, об архитекторе Таманяне. «А что, подумал Сетрак, – руки есть – каменщиком буду, полсотни – не возраст!»
В Тифлисе он улёгся спать и слушал возбуждённые голоса соседей. – Город… Совсем новый!.. – Из розового туфа будет! Небывалый в Мире! – Самый красивый! Самый!.. Самый!.. Самый!.. – стучали колёса на стыках рельс…
Черепки
Помню жаркий летний день. Мне лет 13, и я брожу по территории пионерлагеря «Кузнечики» и скучаю. Почему-то я один: видимо другие ребята на волейбольной или футбольной площадках, но командные игры я не любил: только те, в которых человек сам за себя, борьбу, к примеру, плавание… Но тренера по борьбе в лагере нет, речка неподалеку мелкая по пояс, да и то нас туда не водят. Жарко припекает солнце, пахнет травой и сухими сосновыми иглами. Я брожу рядом со столовой и пищеблоком. Почему-то тем летом мама не повезла меня, как обычно, на море. Теперь, я думаю, это случилось вследствие дорогих семейных трат – на телевизор «Рекорд» и на холодильник «Смоленск». Рядом с тропинкой к столовой большой матерчатый портрет Никиты Хрущова во весь рост, натянутый на деревянную раму: лысый брюхатый дядька в украинской рубашке и в серых брюках, и радио орёт на весь лагерь что-то фальшиво оптимистическое, отчего на душе становится ещё более пусто и тоскливо. «Ох, – думаю я, – пусть меня родители заберут раньше смены!» Друзьями в лагере я не обзавёлся, книжек интересных не было… И запреты, запреты, а главный: не выходить за территорию лагеря. А хочется, но я пионер – всем пример, «сознательный», понимаю, что если мы не будем уважать правила, то не построим коммунизм! Рядом со столовой прямоугольная железная ёмкость, заполненная дождевой водой. Я склоняю лицо к воде и вижу как по её поверхности туда и сюда бегают лёгкие паучки с множеством тонюсеньких ножек, под которыми