точно загипнотизированный, напротив одной из бесчисленных пятиэтажек. Через мгновение я вижу сон наяву, вижу улицу, вижу десятки зданий самых разных размеров, фасадов, все в молчаливой красоте, в серокаменной белизне, все безымянные, ненужные, безликие – памятники моих дней. Ни к одному из зданий не прибита табличка с торжественным наименованием фонда и всякой другой юридической чепухи, никаких указателей, портретов в камне именитых людей, что здесь когда-либо могли проживать – ничего в этих зданиях не продается, внутри никаких магазинов, продуктовых, бутиков и аптек, никто их не продает, никому они не нужны, никаких вывесок об аренде, банкротстве, красных полос с телефонными номерами жирным шрифтом – ничего из того, что говорило бы о принадлежности зданий к чему-либо или кому-либо. Они не были заброшены, они не пустовали, это не были здания департамента где-то в центре – это были обычные ничейные здания без обозначений – ничейные ненужные здания в пустоте. Они такими запомнились и остались в моей голове… Я открываю глаза, но вижу еще кое-что. Вижу то, что было спрятано под покровом ночи, но теперь показалось на поверхности, да еще так, чтобы каждый мог это заметить, мог чиркануть спичкой в потемках свой души и запечатлеть неизведанный никем, но горячо ожидаемый Образ. На задней стене этажки я ясно вижу рисунок, уличное граффити черной краской по белой облицовке здания. Это был портрет всего в три или четыре мазка, где на месте лица вопросительный знак, на голове кепка в два черных мазка, а в груди, на месте сердца – белесоватая пустота многоэтажки. Портрет или символ, или что бы это ни было, означал Приход, явление наследника народу – то самое, затаенное явление, что передается из уст в уста, что устремляется молитвой ввысь в ночи, ослепляет и озаряет жителей подъезда своей неподдельной чистотой. Его символы были всюду – я стал замечать их на расклейках столбов, остановок, домов, кто-то держал даже постеры дома – такие вот рукотворные иконы в правом углу комнаты. И вроде бы стыдно, но вопросы веры сами по себе всегда касались стыдливости. Народ ждал избранника, что пришел бы, соизволил бы спуститься к нам, смертным, или же наоборот, поднялся б к нам, на плато, и наконец навел порядок в этом безобразии. Люди втайне передавали друг другу листовки, расклеивали и распространяли их в тиши ночи, а днем вели себя как ни в чем не бывало – безмолвно стояли в очередях, на остановках, в продуктовых, по уши в земле. Но каков он, этот Образ? Что за пределами пустоты для человека, пустотой рожденного?