Из воспоминаний контр-адмирала А. С. Горковенко о своей учебе в Морском корпусе в 30-х г XIX века: «Телесные наказания, существовавшая в наше время, были, конечно, злом, но едва ли не злом неизбежным. Если наставники часто далеко не соответствовали своему назначению, то и между воспитанниками встречались личности, на которые можно было действовать одним страхом. Моральное влияние возможно там, где наставники имеют и время, и охоту, и способность влиять благотворно на воспитанников; ничего подобного не было в наше время, да и одного дежурного офицера на роту едва доставало для присмотра за порядком… Впрочем, на розги никто не жаловался, так как к ним прибегали только в выходящих из ряду случаях, и не иначе, как с разрешения директора. Гораздо страшнее для новичков было фрунтовое ученье, на котором ефрейтор (также из кадет) немилосердно бил, чем попало и почему попало юных рекрутов. Тут зло было тем сильнее, что на него нельзя было и жаловаться. К счастью, с переходом в гардемаринскую роту нравы смягчались и облагораживались и молодые люди, готовившиеся в офицеры, уже не походили на старикашек кадетских рот. Нужно ли говорить о том, вам мы были счастливы, надевая эполеты? Выходя в свет с самым скромным содержанием, мы считали себя крезами.
Закаленные суровым бытом кадеты к розгам относились как к неизбежному злу. Бояться розог и плакать при порке считалось позором. Наибольшим уважением в кадетской среде пользовались так называемые «чугунные задницы» – кадеты, которые не только не плакали при порке, но всем своим видом демонстрировали полное презрение к творимой с ними экзекуции и даже смеялись.
Впрочем, и среди кадет встречались порой весьма впечатлительные и любящие искусство мальчики. Из воспоминаний адмирала П. А. Данилова о своей учебе в Морском корпусе в 70-х годах XVIII века: «В сем году случилось со мной странное происшествие. Я читал чувствительный роман, и не мог от слез удержаться, даже начал рыдать, так что и другие приметили, а так как для многих кадет это было непонятно и удивительно, то они сочли меня сумасшедшим, но некоторые заметили противное и начали со мною разговаривать. И не знаю, как зашла речь об образах, только помню, что я изъяснил, что оные введены для воспоминания дел Божьих и святых его, что мы оные почитаем, относясь, кто на оных изображен, впрочем, сами они ничто иное, как доски. Я сказал свои мысли, как умел. Я не знал еще, что и с кем говорить принято, ибо вместо того, чтобы меня оспорить, если что не так сказал, они явно называли меня сумасшедшим, так и поступать начали и едва на самом деле не свели меня с ума. Когда Лобасевич (старший гардемарин – В. Ш.) меня ласкал, то я к нему и захаживал, и как охотник был до театра, то часто декламировал, что я, заметив, делал тоже, когда случался один, в чем он меня и застал. С того времени и я уже был актер… В то время для удовольствия директора в корпусном театре играна была трагедия Беверлей, которую роль играл флота капитан Спир ид ов (Алексей Спиридов, сын знаменитого адмирала – В. Ж), жену его директорская свояченица Екатерина Ильинична Бибикова (жена фельдмаршала Кутузова – В. Ш.).