как учил Курсант. Шест пришлось бросить. Он мешал. Впереди возвышался горбатый холм, похожий на полуразрушенное строение. «Неужто это хутор?» – подумала Пелагея и прибавила шаг. И в это мгновение два волка отделились от подножия холма и беззвучной осторожной тенью метнулись в сторону ельника. Пелагея вскинула автомат. Но не выстрелила. Ждала. Решила: если появятся вновь, то тогда она нажмёт на курок. Во рту пересохло. Она нагнулась, захватила горсть снега и сунула в рот. Лицо её и всё тело горели. Но страх лишь мгновение владел ею. Пелагея сдвинула с места лыжи. Приблизилась к холму и вскоре в свете вызвездившего неба отчётливо разглядела впереди остов большого самолёта. Самолёт лежал на боку, выбросив вверх наполовину обрубленное широкое крыло. При падении самолёт, видимо, не взорвался и не горел. Гарью от него не пахло. Пахло свежей смазкой. Так, вспомнила Пелагея, пахло от новых тракторов, когда они приезжали из районной МТС пахать колхозные поля. Один из люков самолёта зиял чёрной пустотой. Именно оттуда выскочили волки. На снегу хорошо виднелись их следы, оттенённые лунным светом. Хотелось заглянуть вовнутрь. Но на это она не решилась. И, обойдя корпус самолёта, двинулась прямо по сияющей под ногами лунной дорожке. Вскоре впереди послышались звуки и голоса двигавшейся вдоль поймы деревни: стук топоров и лопат, скрип гужей и ржанье лошадей. Пелагея побежала быстрее. Её гнал уже не страх, а то ощущение жуткой пустоты, которое осталось после него. Хотелось поскорее добежать до людей, заговорить с ними, услышать их живое дыхание, почувствовать запах их одежды.
– Ты чего, дочушь? Вроде как не в себе? – спросил её Пётр Фёдорович, когда она рассказала, что протока недалеко, шагах в двухстах левее просеки, по которой они продвигаются вперёд.
– Да волки меня напугали.
– Какие волки?
Она рассказала о самолёте. Пётр Фёдорович выслушал её и тут же сделал широкую зарубку на берёзе.
– Будет пора, вернёмся. Посмотрим, что там. А волки… Должно быть, трупы растаскивают. – И спросил: – Чей же самолёт-то? Наш? Или германский?
– А я и не знаю. И на наш похож. И на ихний.
К утру, совсем выбившись из сил, спустились на речную протоку. На реке уже хорошо держал не только лёд, но и наст. Даже кони и коровы не проваливались.
– Шибче! Шибче давай! – торопил Пётр Фёдорович людей.
– Ну, теперь, может, Бог пронесёт – оторвёмся, – сказал Иван Лукич.
Раненых везли на одних санях, плотно уложив их на сено и сверху укрыв шинелями. Иван Лукич шёл рядом с санями. Теперь, когда они спустились на протоку и обоз начал двигаться быстрее, он немного успокоился. Ему снова захотелось выпить. Чтобы согреться. Ветер продувал его до костей. Шинель, которую он натянул поверх ватника, казалось, совсем не грела. Бутыль с первачом унесла с собой Зинаида. А сани её были где-то позади. Там, укутанные одеялами, ехали две старухи и трое Пелагеиных сыновей. К ним и ушла Зинаида.
На рассвете они всё же остановились. Ночью замёрзли
