Погоди-ка, погоди, какого числа мне приснился этот сон?.. А, точно. В ночь с понедельника на вторник. Следовательно, или двадцать второго, или двадцать третьего марта. А убили Алешу двадцать шестого.
Что это было? Предчувствие? Тогда возникает резонный вопрос: почему сон увидел именно я? Мы с Алешей, в сущности, не были друзьями. И – если совсем честно – даже приятелями не были, хотя я и относился к нему почти с нежностью. И теперь только понимаю, как тянулась к нему моя душа! Иначе не ныло бы сейчас мое сердчишко, точно близкого человека потерял. Он мог бы стать моим другом – и не стал. Прошел я, посвистывая, мимо него. И вот – вою, как пес на луну, а вернуть не в силах ни-че-го. Кругом я виноват перед Алешей.
О его гибели мне поведал оперативник, парнишка лет двадцати пяти. В Алешиной мобиле обнаружился номер моей мобилы, ну и опер желал знать, что же нас такое-этакое связывало.
Я отделался ничего не значащими фразами – если честно, жизнь Алеши была для меня книгой за семью печатями. То он подкинет мне необходимую информацию, то я ему. Пожалуй, я от него получал больше, чем он от меня. Общение было чисто деловое. Разве что максимально дружелюбное.
Когда позвонила Никина мамаша и сообщила, что Болонские общаться со мной не торопятся, очень занятые, я даже обрадовался. Все они, включая погибшую Нику, отодвинулись куда-то далеко, за горизонт, уменьшились и почти исчезли. Их заслонила огромная черная тень Алешиной смерти.
На улицу я выхожу редко, но на Алешиных похоронах побывал. Народу было немного. Когда гроб опустили в могилу, я, опираясь на трость, все-таки исхитрился грациозно наклониться, захватить горсть влажной пахучей земли и бросить в могилу, из которой несло сыростью – так тяжело, так угнетающе мертвенно, что трудно было дышать.
Теперь в этом тесном подземном жилище найдет приют Алешино тело. А где сейчас его душа, об этом знает один Бог.
Погода была под стать событию. Над нами висели свинцово-серые тучи, точно исполинские мешки, которые вот-вот должны прорваться дождем или снегом. Впрочем, было довольно тепло, плюс шесть, и вряд ли стоило ждать снегопада.
Зареванная толстуха притащила на кладбище магнитофон, включила – и раздалась торжественная, нечеловечески прекрасная музыка. В этом хорале была такая разрывающая сердце печаль, что в толпе зашмыгали носами. И я, если б только умел плакать, обязательно бы завыл белугой и слезами очистил душу. К сожалению, мне этого не дано.
Потом в грязноватой столовке мы помянули Алешу. И мне казалось, что он сидит среди нас, смотрит спокойно и серьезно, и глаза его улыбаются.
Я не знал никого из тех, кто провожал Алешку в последний путь. Я был чужим среди них, и они мне были чужими. Возможно, кто-то из его «Пульса мегаполиса» меня признал, я иногда заглядывал туда поболтать с Алешей. Но я скромно посидел за столом, тихонько свалил – они меня будто не заметили.
Впрочем, кое с кем я все-таки перебросился парой словечек. В столовке справа от меня сидел мужичок, который тут же со мной заговорил. Назвался Фиником. Среднего