Женщины, как обычно, сидели на своей половине, занимаясь рукоделием, и я вместе с ними. Жара подействовала размягчающе: многие сняли головные уборы, подвернули рукава и подоткнули подолы. Хольга, жена сенешаля, скрутила волосы в узел и одной рукой придерживала его на затылке, а второй обмахивала шею. Только мама, казалось, не замечала жары, сидя, как обычно, с очень прямой спиной и полностью сосредоточившись на мелькавшей в пальцах игле, хотя в глухом платье из чёрного бархата с серебристыми нашивками и с тщательно убранными под косынку волосами ей должно было быть жарче остальных. Я же, не выдержав, отбросила все приличия и подтянула подол почти до колен, воображая, что опускаю ступни в искрящиеся божественно прохладные воды ручья.
– Анна-Лорелея. – Холодная молния взгляда.
И я со вздохом оправляю платье.
Тут на лестнице послышались шаги, и в проёме показался отец. Он собрался войти, однако в последний момент передумал и остановился, полускрытый тенью от двери, незаметно наблюдая за матерью. Я хотела её окликнуть, сказать, что он пришёл, но что-то удержало.
Отец смотрел на неё, склонившуюся над шитьём, так, словно никого больше в мире не существовало. В глубине чёрных глаз зажглось что-то незнакомое, а в лице застыло непонятное выражение. Я удивлённо повернулась к ней, пытаясь понять, что же его так зачаровало. Всё как обычно – красивое строгое лицо, скупые точно выверенные движения… а потом я будто заново её увидела: падавший из-за спины свет ещё сильнее вытягивал тонкий чёрный силуэт, обрамляя его золотистым ореолом и расплёскиваясь солнечными островками по комнате. Белоснежная кожа даже не вспотела, ресницы отбрасывают на скулы мягкие полукружия теней, а выбившаяся из-под тугой косынки смоляная прядь волнует в десятки раз сильнее, нежели неприкрытые волосы Хольги.
Мать будто почувствовала взгляд отца, пальцы замерли, ресницы дрогнули, и она медленно подняла глаза. Я думала, она сейчас что-то сделает: отложит шитьё, подойдёт, спросит, что ему угодно. Но вместо этого на бледных щеках проступил румянец, а в глубине глаз вспыхнуло то же странное голодное выражение, что и у него. Я вдруг поняла со всей детской чуткостью, не могущей пока разобраться в слишком сложных взрослых мотивах, но многое подмечающей, что подсмотрела что-то очень личное, то, что детям видеть не положено. А потом одна из женщин заметила отца и громко поздоровалась, разрушив волшебство момента. Мать поспешно опустила глаза, убрала шитьё и, встав, поклонилась вместе с остальными, привычно закрытая и равнодушная.
И вот теперь в амбаре я решила поделиться с Людо тем, что не давало покоя весь день.
– Знаешь, кажется, папа любит маму… а она его, – сказала я как можно небрежнее.
Брат от возмущения аж выплюнул травинку