Князь Мышкин стоит у парковой скамейки. К нему подходит генерал Епанчин и приветствует его. Князь приветствует генерала в ответ.
Генерал. А, Лев Николаевич, ты… Куда теперь? Пойдем-ка, я тебе словцо скажу.
Тут Мышкин задумался. Генерал начинает что-то объяснять князю Мышкину. Тут раздается громкая мелодия, которая заглушает речь генерала.
Голос Мышкина. Записка написана наскоро и сложена кое-как, всего вернее, пред самым выходом Аглаи на террасу.
Голос Аглаи. Завтра в семь часов утра я буду на зеленой скамейке, в парке, и буду вас ждать. Я решилась говорить с вами об одном чрезвычайном деле, которое касается прямо до вас.
Вдруг князь поднимает голову и смущается, потому что отвлекся от разговора и не понимает, что ему говорит генерал.
Генерал. Странные вы всё какие-то люди стали, со всех сторон. Говорю тебе, что я совсем не понимаю идей и тревог Лизаветы Прокофьевны. Она в истерике и плачет, и говорит, что нас осрамили и опозорили. Кто? Как? С кем? Когда и почему? Я, признаюсь, виноват, в этом я сознаюсь, много виноват, но домогательства этой… беспокойной женщины, и дурно ведущей себя вдобавок, могут быть ограничены наконец полицией, и я даже сегодня намерен кое с кем видеться и предупредить. Все можно устроить тихо, кротко, ласково даже, по знакомству и отнюдь без скандала. Согласен тоже, что будущность чревата событиями и что много неразъясненного; тут есть и интрига; но если здесь ничего не знают, там ничего объяснить не умеют; если я не слыхал, ты не слыхал, пятый тоже ничего не слыхал, то кто же, наконец, и слышал, спрошу тебя? Чем же это объяснить, по-твоему, кроме того, что наполовину дело – мираж, не существует, вроде того, как, например, свет луны… или другие приведения.
Мышкин (задумчиво). Она… помешанная.
Генерал. В одно слово, если ты про эту. Меня тоже такая же идея посещала отчасти, и я засыпал спокойно. Но теперь я вижу, что тут думают правильнее, и не верю помешательству. Женщина вздорная, положим, но при этом даже тонкая, не только не безумная. Сегодняшняя выходка насчет Капитона Алексеича это слишком доказывает. С ее стороны дело мошенническое, то есть по крайней мере иезуитское, для особых целей.
Мышкин (растерянно). Какого Капитона Алексеича?
Генерал (возмущается). Ах, боже мой, Лев Николаич, ты ничего не слушаешь. Я с того и начал, что заговорил с тобой про Капитона Алексеича; поражен так, что даже и теперь руки-ноги дрожат. Для того и в городе промедлил сегодня. Капитон Алексеич Радомский, дядя Евгения Павлыча…
Мышкин. Ну!
Генерал. За-стре-лился, утром, на рассвете, в семь часов. Старичок, почтенный, семидесяти лет, эпикуреец, – и точь-в-точь как она говорила, – казенная сумма, знатная сумма!
Мышкин. Откуда же она…
Генерал. Узнала-то? Ха-ха! Да ведь кругом нее уже целый штаб образовался, только что появилась. Знаешь, какие лица теперь ее посещают и ищут этой «чести знакомства». … Но какое же тонкое замечание ее насчет мундира-то, как мне пересказали, то есть насчет того, что Евгений Павлыч заблаговременно успел выйти в отставку! Эдакий адский