В тот день Сейне не отважилась произнести рядом с ним ни единого слова. Только макала тонкую кисть в краску и подносила к холсту, не отводя взгляда от прекрасного лица. Аю улыбался и оставался недвижен, как мертвец, и прекрасен, как сон перед рассветом. Когда Сейне смотрела на него, ей казалось, что она пробуждается, словно цветок соль, что первым распускается весною и наполняет северные леса запахом пьяным, медовым.
Аю пришел и на следующий день, и на следующий тоже. Сейне осмелела и стала задавать вопросы. Но не затем, чтобы узнать ответы, а лишь для того, чтобы послушать его голос.
А немые служанки – наоборот, запоминали все накрепко.
«Правда ли, что ты колдун?»
«Правда».
«Из этих ли ты мест? Другие люди на тебя не похожи…»
«Нет, не из этих».
«А хочешь ли вернуться домой?»
«Нельзя желать того, что невозможно исполнить».
Услышав это, Сейне хотела посетовать, что желает невозможного, но не успела. Аю улыбнулся и произнес:
«Не бойся. Ты не из тех, чьим желаниям не суждено сбыться. Твои дороги все еще открыты, – и добавил: – А теперь я пойду. Старая Кимет просила сладкий отвар от дурных снов, а взамен обещала починить мои сапоги».
После этого разговора Сейне боялась, что колдун больше не придет, но он вернулся. И потому весь следующий день она не спрашивала важных вещей, только глупости:
«Когда ты вплетаешь в косы свои дикие розы, не колют ли острые шипы твои руки?»
«Нет. С розами у меня уговор. Они цветут в моих волосах и не жалят меня, а я продлеваю им жизнь до весны».
«А что это за синий стебелек в твоей косе?»
«Это жар-трава. Из нее делают самый сильный яд в степи. Он в тысячу раз сильней, чем у степной змеи».
«Если так, то сам ты не боишься умереть от яда?»
«Не боюсь, – улыбался Аю. – Чтобы трава эта стала ядовитой, нужно раскусить стебелек и до трех сосчитать. Тогда человек заснет и не проснется больше».
Вспомнила тут Сёйне, что с весною свернут ханские слуги шатры и двинется дальше вечное кочевье, и опечалилась.
«Подари мне один стебелек этой травы», – попросила она Аю, а тот засмеялся:
«Спой для меня, царевна, тогда подарю».
И стало вдруг Сёйне так легко-легко, словно снова она очутилась в заснеженном своем тереме, и не было у нее тяжелых шелковых покрывал, расшитых драгоценным бисером, и грелись собаки у очага, и звенели медные струны айны. Полилась песня севера над бескрайней степью – сильная, чистая, славящая битвы и смерть в бою.
И где-то далеко-далеко вздрогнул отец Сёйне – защемило вдруг сердце.
С тех пор день ото дня расцветала северянка. А на белом холсте, как изморозь на окне, проступали черты Аю. Жены, давно прознавшие, зачем ходит Сёйне к берегу ручья, сердились на нее – мол, позорит она хана, но ничего поделать не могли. А потом младшая