На стене висела карта метро. Про нее и говорили.
От Цветного бульвара дальше шли две дороги. Одна – по прямой – на Чеховскую. Другая – через переход – к Трубной, и потом на Сретенский бульвар. И по первой можно было, если карте верить, к Театральной попасть, и по второй. Но по обеим – нельзя. Давно карту рисовали.
Пересадочный узел – Чеховская, Пушкинская, Тверская – теперь по другому именовался: Четвертым Рейхом, и приходился якобы наследником Третьему. Может, завещание подделал, а может, и перевоплотился.
Режим убить можно, империи дряхлеют и мрут, а идеи – как бациллы чумы. Они в мертвецах, которых сгубили, засохнут и уснут, и хоть пять веков так прождут. Будешь туннель рыть, наткнешься на чумное кладбище… Тронешь старые кости… И неважно, на каком языке раньше говорил, во что верил. Бацилле все сгодится.
А бывшая Сокольническая ветка, пополам рассекающая метро, давно стала Красной Линией. Не по цвету так названной, а по исповеданию. Уникальный эксперимент: построение коммунизма на отдельно взятой линии метро. Формула та же – всеобщая электрификация плюс советская власть. Ну и прочие переменные этого уравнения; которые на самом деле и не переменные вовсе, сколько бы времени ни прошло.
Иные-то мертвецы пободрей живых будут.
– Я на Рейх не могу, – Артем помотал головой. – Нельзя. Чеховскую вычеркивай.
Гомер посмотрел на него вопросительно.
– Кратчайший путь все-таки. С Чеховской на Тверскую, а там Театральная следующая уже.
– Вычеркивай! У меня там…
– Ты русский же? Белый.
– Не в этом дело. Меня там… – Артем поманил пальцем скачущую в отчаянии девчонку. – Иди, супу поешь. За мой счет. Не висни тут.
Как-то не моглось ему откровенничать вслух после ганзейских разговоров. Везде свитера мерещились.
– Не важно, что. Через Рейх не пойду. Я, знаешь, этих паскуд… На плоту, когда плыли сюда… Еле усидел. Не было бы их пятеро… С пятерыми как-то… Несподручно. Нежилец еще этот наш… С яйцом…
– Дурацкая ситуация… – Гомер пригладил дремлющую у него на коленях курицу. – Жалко мужика.
– Длинный день сегодня какой, – Артем утерся. – Эй! Эй, официант!
– А? – официант был пожилой, неопрятный, равнодушный.
– Что есть? Самогон есть?
– Грибной. Сорок восемь градусов.
– Да. Будешь, дед?
– Грамм пятьдесят если только. И колбасы. А то развезет.
– И мне сто.
Принесли.
– Бесконечный какой-то