Сопровождающий выглянул из-за плеча Андрея Юрьевича, расплылся в коварной понимающей улыбке и, набрав в грудь побольше воздуха, проорал, краснея и напрягая на шее жилы:
– Живой груз доставлен в целости и сохранности. Гони расписку, Мотя!
– Изыди! – вздрогнув, ответил слабым голосом мужчина и, мучительно морщась от каждого усилия, вновь привел в действие бутылку «Боржоми».
– Счастливого пути, Андрей Юрьич! Устраивайтесь.
Сопровождающий подмигнул и исчез. Андрей Юрьевич бесшумно поставил свою сумку на ближайшую коробку и сел с максимальной осторожностью, как будто полка была сделана из хрупкого тонкого стекла. Мужчина, помедлив, разлепил страдальческие глаза и в два приема повернул голову к попутчику.
– Перебрал вчера, – жалобно простонал он. – А что они хотят? Убийцы! Два месяца вынужденного безделья! Матвей Шумякин, собственно…
Андрей Юрьевич понял по тону, что он обязан знать, кто такой Матвей Шумякин, если не хочет прослыть дремучим деревенщиной. Большая мягкая, удивительно гладкая на ощупь рука протянулась ему. Андрей Юрьевич принял ее как драгоценность. У Шумякина были выразительные умные, на выкате глаза, мешки под глазами и темные круги вокруг глаз. Умирающее выражение не портило приятного полного лица. Шумякину было чуть больше сорока, он был высок, силен, но рыхл. Он умел в один миг увидеть в нужном ракурсе любую окружающую картинку. Мог преподнести все в нужном свете. Андрей Юрьевич тоже представился. У него создалось неприятное впечатление, что его одним взглядом поставили в нужный ракурс и рассмотрели во всех подробностях. Любопытство во взгляде угасло, Шумякин вернулся к живительной бутылке.
Вскоре без всякого предупреждения мимо их окна плавно поплыли решетки Белорусского вокзала, ограждающие железнодорожные пути. Поезд медленно набирал ход. Через час проводник принес специальный ключ, отворил дверь в смежное купе, которую Андрей Юрьевич даже не заметил и объединил два тесных купе в одно общее. В открывшийся дверной проем Андрей Юрьевич увидел часть обстановки соседнего купе, коробки со знакомой телевизионной маркировкой и сидящую на нижней полке очень милую девушку лет двадцати пяти, со строгим лицом и планшетом на голых коленках, которая