Шестериков кивнул глубоко и спросил с большим интересом:
– А что это – Смерш?
– Не знаешь? – удивился майор. – Никогда не слышал?
– Слышать-то слышал, а вот не знаю.
– Ну, «Смерть шпионам», если тебе интересно.
– Как же не интересно? Ведь она же мне первому полагается, если я при командующем шпионом буду.
– Что значит «шпионом»? – раздражился майор, начиная уже розоветь. – То категория вражеская. А мы о проявлении заботы говорим. Как ты ее понимаешь – настоящую заботу, а не формальную?
– А так и понимаю, товарищ майор: ночей недосплю, а ни одна гнида к Фотию Иванычу не подползет.
– Правильно, – сказал майор Светлооков.
Он улыбался широко, уже густо порозовев лицом, но глаза ему плохо подчинялись, выдавали досаду и злость.
– Тоже думаю, что правильно, – сказал Шестериков.
Больше всего любил он кино про шпионов и контрразведчиков – «Партийный билет», «Ошибка инженера Кочина», да много чего было! – и вот сошел к нему главный персонаж тех фильмов, разведчик там или контрразведчик – пойди разберись, но только воспринимал его Шестериков совершенно иначе. Не то чтобы те лучше были, а этот хуже, то были евклидовы параллели, ни в какой точке не пересекавшиеся. С таким же самозабвением смотрел он комедии из колхозной жизни, где мордастые и грудастые бабы, заходясь от восторга жизни, с пением бодрых маршей вязали в снопы и копнили непонятную поросль, и если б его спросили, как же это соотносится с той жизнью, какую он знал мозолями и хребтом, он бы только заморгал удивленно: «Так это ж кино!» А впрочем, не исключал он и того, что где-то, может быть, и есть такие счастливые поющие колхозы, и люди там необыкновенные, которым повезло в тех местах родиться, где нас нет. Но насчет сидевшего перед ним он не обманывался нисколько. И если для шофера Сиротина смершевец этот был всемогущий провидец, властный чуть ли не снаряд остановить в полете, если для адъютанта Донского он был тайная, границ не имеющая сила, восходящая в сферы недостижимые, то для Шестерикова он был – лоботряс. Да уж, не более того, но лоботряс энергичный, из той породы, которая изувечила, выхолостила, обессмыслила всю жизнь Шестерикова и из-за которой любые его труды уходили в песок. Границы же власти таких людей, как Светлооков, он определял, не рассуждая, одним инстинктом травленого зайца: она там проходит, эта граница, где ты не допускаешь их к себе в душу, не отвечаешь улыбкой на их улыбку.
– Что ж получается? – спросил майор. – Не найдем мы с тобой общего языка?
– Да разве же не нашли? – услышал он спокойный ответ.
Кровавоглазая ненависть выглядывала из кротких голубых глаз Шестерикова – та ненависть, что подкидывала к плечу обрезы и поднимала на вилы охочих до чужого