– Я журналистка. Из Мадрида. Хулия Мендес. Эстебан, почему ты не рассказал никому, что твой отец убийца?
Он не удивился, просто пожал плечами.
– А вы думаете, что на него раньше не жаловались жандармам? Всякий раз, как он нас избивал. Он дружит с мэром в главном городке. Никто не заводит против него дела, сколько ни жалуйся. Даже если бы он нас убил, и то ему бы ничего не сделали.
– Эстебан…
Хулия снова почувствовала странную лёгкость в рёбрах и отчаянно пыталась задать какой-нибудь важный вопрос. Но Эстебан уже откинулся обратно на нары и прикрыл глаза:
– Закройте дверь, когда будете уходить.
Чуть пощёлкивая аппарат затихал. Замедлялось кручение дисков на корпусе, меркли лампочки. Хулия лежала на полу, и щека её была прижата к половицам. Встала она медленно, тяжело опираясь на руку. Листы с машины разлетелись по всей комнате, и Хулия медленно стала их собирать, не отдавая себе отчёта, зачем же это делает. Механизм затих и в комнате остался только свет уличных фонарей. Где-то работал телевизор. Хулия заглянула под стол, проверяя не осталось ли там ещё одной страницы, а потом побрела по коридору. Тётя с дядей мирно болтали в гостиной, а по телевизору шла какая-то викторина. Чтобы ни происходило с Хулией и сколько бы это ни заняло времени, они не заметили.
Хулия тихо поднялась на второй этаж и бросила собранные страницы на стол, где стояла тарелка фруктов («Если ты ночью проголодаешься»), её заранее распакованный ноут и бутылка минералки. Чувствуя себя сомнамбулой, она прошла к своим вещам, рванула молнию на туристической сумке. Достала мягкий лётный шлем с большими очками, натянула по самые уши, села на постель, согнув ноги в коленях и схватив себя за щиколотки, и уставилась в окно. Дом её родственников стоял в престижном районе Ками де Мар, всего пара параллельных улиц отделяло их от цепи шикарных отелей, чьи окна и двери выходили прямо на пляж. Несмотря на то, что стояла ночь, Хулия слышала крики чаек. Улица была узкой, в доме напротив свет не горел, возможно, там сейчас никто не жил. Сидя на кровати, Хулия могла видеть тёмно-синее небо, подсвеченное жёлтыми уличными фонарями.
Наконец она стянула с себя шлем. Три года назад, когда отец, поддавшись на уговоры, только купил его ей, она носила его неделю, не снимая даже ночью (единственное исключение – во время купания в ванной). С тех пор шлем стал обладать странной магической силой, он выбивал из головы любые плохие мысли, заставляя думать о чём-то неясном: о бескрайнем небе и белых птицах, о башне-маяке с стеклянной верхней комнатой и столе, заваленном золотыми старинными географическими картами. И о том, что она видела, летая на самолёте: о бескрайней пустыне облаков далеко внизу. Но взрослые люди не бегут искать утешения в детских игрушках.
Смутное подозрение, зародившееся у неё год назад, постепенно крепло. Нет никакого взрослого поведения. Ты достигаешь состояния взрослости к пятнадцати-шестнадцати, а потом ты прекратишь изменяться, по крайней мере внутри. Обретёшь новый опыт, но расти прекратишь. Тебе придётся изображать эту взрослость, изображать