– Для десятилетней девочки это очень глубокомысленно.
– Ты о Родине?
– И о Родине тоже. Хотя веришь ли, у меня, как это ни странно, нет таких радужных грез о потерянном… Нет, детство мое, как и всех остальных, было таким же безоблачным: звуки пионерского горна, шелест поднимающегося флага, запах костра и печеной картошки… Не буду спорить, что детский рай может выглядеть как-то по-другому… Вот только в нашей семье было принято писать сочинения на другую тему.
ОНА задумалась: стоит ли углубляться в те болезненные воспоминания, от которых всегда старалась отвернуться? Но уверенность, что их встреча так же мимолетна, как беседа двух случайных пассажиров, которые никогда уже не увидятся вновь, и более всего желание отвлечь сидящую рядом девушку от грустных мыслей, склонили ее продолжить:
– Моя родственница родилась в известной дворянской семье. После революции ее отца и мать расстреляли. Их бывший особняк был превращен в солдатскую казарму – все было разграблено и осквернено. Слава Богу, девочку спасла прислуга; и так как сирота жила под чужой фамилией, и имела теперь «рабоче-крестьянское происхождение» ее приняли в «Театр рабочей молодежи». Девушка всегда мечтала быть актрисой… Но после окончания театрального института ей почему-то вздумалось получить диплом на свою настоящую фамилию, и жизнь в одночасье перевернулась еще раз: за благородную родословную ее выгнали не только из института, но и из столицы, а вскоре арестовали и молодую, двадцатисемилетнюю по политической статье осудили на восемь лет лагерей. О том, что с ней было эти долгие годы, наша любимая родственница никогда не рассказывала, за исключением разве что трех слов: «Это был ад». После урановых и угольных шахт ее всю жизнь мучила клаустрофобия… И все только оттого, что ее родители были из дворянского сословия; только за то, что ей посчастливилось получить блистательное образование; только за то, что четыре языка были для нее как родные… Когда срок подходил к концу, ей добавили еще за крамольные разговоры меж лагерницами: хулить власть – занятие