День начался спокойно сравнительно. Вчера по городу распространились хорошие вести, что прорыв ликвидирован, что наши войска взяли Игуменку и подступают к Белгороду. Я немного успокоилась и после завтрака села во дворе вышивать кофточку (которую вышивала уже год, с приезда), а Юра пошёл занять очередь на хлеб. Оттуда вскоре возвратился встревоженный и сказал, что все жители Корочи бегут, что немцы близко и надо уходить. Конечно, всё это очень взволновало меня.
30 июня 1942 г.
3 часа дня. Юра ушёл, вернее, бежал, так как уже было страшно поздно, немцы десантом высадились и заняли Корочу. Обращаюсь к Ул-ву, корочанин, в Б. работал в милиции), прошу взять его с собой Юру, тот соглашается, но чтобы Юра пришел к милиции. Но поздно, к милиции не пройдешь, и Юра уходит с учителем Алексеевым, за ним спешит и Николай Петрович (учитель, наш хозяин). В доме остаемся мы вдвоём: я и Маруся. Спешим в подвал школы, где сидим до 4-х часов утра, когда идти надо домой: немцы шарят по домам, тянут, что хотят, заядлые воры, грабители. Маруся боится за грабёж, а я как побитая, подавленная, ослабленная и морально прибитая разлукой с Юрой (я никогда до этого с ним не разлучалась), все мысли, что с ним? А ещё сильнее подавлена тем, что мы теперь не мы, а под властью немцев, плетусь за Марусей. Она тоже сердитая, видно, и ей тяжело. Стыдно как-то смотреть в глаза друг другу, молчим. А немцы тут, как тут их гортанный крик слышен из сада:
– Мамка, яик, яик! – Маруся отдает яйца, но это оказывается не выкуп, за одним немцем вбегают другие с тем же возгласом:
– Мамка, яик, яик, – Маруся не выдерживает и, хотя они не понимают по-русски, с досадой тоже кричит:
– Да что же куры целый день у меня несутся?
И смех, и горе. В доме учителя Алексеева вывезли всё постельное бельё, одеяла, простыни, скатерти и другие носильные вещи до последней тряпки. Узнали уже, что он ушел. Начался грабёж и по другим домам.
Следующие дни, в начале июля месяца
Тяжело, нет силы, потерять родных и жить одной на отрезанной от остальной земли Русской оккупированной немцами земле. Есть нечего, съешь, кто, что даст, весь «запас» (а что запас? Кусочек сальца и кусок хлеба) отдала Юре. Слабею, еле хожу, и физически и морально ослабла. Иногда Маруся сварит картошку, поедим немного; с Марусей почти не говорим, о чем говорить? Тяжело ей. Она посылает меня смотреть, нет ли среди пленных и вообще загнанных немцами Николая Петровича и Юры. Я покорно хожу, мало как-то воспринимаю, мало чувствую, как какая-то деревяшка, и смотрю с горечью и болью с тяжестью в груди на бесконечный поток грязных, измученных, изнеможенных людей, которых немцы гонят через город и сгоняют на выгон. Усталых, изнемождённых, падающих бьют прикладами, по-своему ругают, толкают в спину, шею. А пленные, голодные, изнурённые, тянут руки к подающим пищу, к кружкам воды, которую жители выносят в вёдрах к морозовскому дому. А жара изнуряющая, пыль кругом!
Дальнейший