– Уж скоро год, как советского табачку не курили, – сказал Гущин, щурясь от удовольствия.
– Семь месяцев, – уточнил его товарищ с какой-то виноватой улыбкой, не спуская удивленных глаз с наших десантниц: Алла чистила наган, а Надя – она надела гимнастерку – весело насвистывала какой-то бравурный мотивчик и ловко разбирала десятизарядку, время от времени поднося к носу свои ландыши и стреляя глазами в окруженцев.
– С тех пор, поди, как в окружение нас немец взял, – добавил Гущин, выпуская дым из ноздрей, – «абкруженцами» нас здесь белорусы зовут. Сами-то мы тамбовские. Тут нас, в деревнях, много таких застряло. Многие ребята, особенно кадровики, ищут оружие, сушат сухари, в лес мечтают податься.
Разговаривая со мной, они поглядывали на десантников, как мне показалось, тревожно, с опаской, побаивались, должно быть, что командир десантников может передумать и не взять их в группу.
А командир, искоса наблюдая за ними издали, прислушивался к каждому слову, и в напряженных, блестящих глазах его недоверие боролось с радостью.
– Вот мы уже вроде и не «робинзоны», – сказал он Бокову, – появились и первые «пятницы»!..
Отгорел, обещая хорошую, без дождей погоду, безоблачный закат.
Уже темнели просини в листве берез и осин, когда Гущин и Богданов уселись с командиром под дубом и склонились над картой. Остальные собрались вокруг Кухарченко и слушали его рассказ о том, что он видел и слышал за опушкой леса.
– «Новый порядок» вовсю наводят, – говорил он. – Фельд-коменданты семь шкур с мужика дерут, как при крепостном праве. Зондерфюреров разных, старост да полицаев на шею посадили. Колхозы прошлой осенью разогнали. Вместо них этой весной организованы общинные хозяйства – с общины-то легче подать драть. Сначала полицейские только девок пужали винтовками, колхозное добро растаскивали – лошадей, скот, инвентарь – да гарэлку отбирали у мужичков. Немцы почему-то запрещают гарэлку гнать. Верно, потому, что самогон фрицу ни к чему – собственный шнапс есть, а хлеб нужен. А теперь холуи-полицаи сбирают фашистам гарнцевый сбор – здесь его «гансовым» сбором зовут. Молодежь, слыхать, вербуют в Германию…
Кухарченко свернул цигарку и, прикурив, мастерски выпустил несколько колечек дыма. В них ошалело заметалась стайка комаров. Артистически сплюнув сквозь зубы, он продолжал:
– В Кульшичах тоже эта самая полиция колобродит. Сижу ночью у нашего бородача, а шпана эта шатается под окном в веселом виде, горланит похабные песни и на ветер для острастки постреливает. Выбежать бы да чесануть по ним из автомата. Да нельзя – конспирация! У нашего связного бородача самогонку тоже забрали…
– Да брось ты насчет самогонки! – прервала его Надя. – Говори о деле.
– Про зиму бородач рассказывал, так, верите, аж заплакал! Страшная, говорит, была зима. Даже снег, говорит, казался немецким: придавил все, задушил. Немец наезжал, порядки свои вводил, облавы на «абкруженцев» да беглых военнопленных делал и стрелял