Надо сказать, что новая литературная поросль не только крепко работала пером, но и пила не хуже нас, разве что не было у них своего фирменного напитка «шерман-бренди», а была мутноватая, домашнего изготовления виноградная водка, чача, купленная с рук, из-под полы, на здешнем грязном базарчике.
А потом был прощальный вечер, разъезд, и молодые таланты так же дружно кого-то поколотили за бездарность, но более за стукачество, которое на нашей любимой сторонке, как видно, тоже из категорий вечных.
Шерман же не то чтобы порицал такие действия, но и не одобрял их, как, впрочем, и шумных компаний; рядом с горластыми семинаристами он показался мне на удивление тихим, почти благостным. Вина не пил, а более посиживал, вслушиваясь в бурные споры, и вдруг, в самый разгар застолий, засыпал.
Мы разъехались, прошли годы, и однажды раздался звонок из Сургута. Я услышал хрипловатый голос Шермана, он кричал в трубку: «Объясни, пожалуйста, что там у вас происходит? – И далее уже негромко, но так тоскливо, что за сердце взяло: – А что с нами со всеми будет?»
Времена наступали и впрямь крутые, шел девяносто первый год, и никто не мог бы тогда сказать, что же с нами со всеми будет.
Впрочем, как и ныне… И как всегда.
Но я сейчас о Шермане. Ведь спрашивал-то не какой-нибудь Алексей П., судьба которого зависела от расположения звезд высшего руководства, спрашивал тот самый Шерман, который не посчитал за дерзость плыть всю жизнь «Под стальным парусом»… Бузотер и бунтарь… Время которого, судя по всему, только наступало.
И в пору спросить: был ли Шерман, может, его и не было?!
Был, был Шерман.
Поэтому и рассказываю.
А исчез он из жизни незаметно, ни одна газетка не упомянула о его кончине. Да и я, каюсь, узнал об этом из последних, где-то на улице, на ходу, от малознакомого человека… Что вот-де Ананьев… Ну, который Шерман… умер… От чего? Право, не знаю. Может, от сердца? Он ведь вон как пил!..
От сердца… Может быть. Не от пьянства. Его сердце стучало сильней, чем у нас, оно работало на износ.
А до меня дошли шуточные стихи, которые он посвятил сам себе в день рождения… И можно узнать по ним старого Шермана, хотя сам себя он прозывает Ананьевым, видимо, привык:
Волосы выцвели, яйца висят,
Женьке Ананьеву – уже шестьдесят…
Я по-аптекарски накапал себе в импровизированную рюмочку-колпачок, куда и помещалось-то от силы граммов десять коньяку, Шерман бы посмеялся над такой дозой, и, не чокаясь, опрокинул в себя, произнеся: «Уж извини, не нашлось ничего покруче, схожего с твоей адской смесью».
Но если ТО, во ЧТО нам так хочется верить, существует, хоть все мы малость безбожники, надеюсь, ты как раз ТАМ, где тебе хорошо, и уже нашел себе уютный столик в компании, скажем, с Константином Ивановичем, чтобы всласть,