Запретная тема
Это жизнь, и никто из нас не выберется отсюда живым.
Так много написано про детство и так замечательно! И рассказывают люди о своём детстве, пусть даже и не очень удачном, но без особенных катастроф, как минимум охотно, а то и с удовольствием. Ещё больше и ещё лучше написано про юность, такую волнительную, первооткрывательскую, эмоциональную. И много ещё какую – большая взрослая жизнь уже на пороге, и там, внутри человека, идёт подготовка к ней. Порой – неудачная, порой – нелепая, но идёт! Дальше – больше. Захватывающая, кажущаяся всемогущей и вечной молодость. Наконец, вся человековедческая культура взлетает на немыслимую высоту в описаниях ранней зрелости – человек может многое, но уже знает, чего хочет, или чего можно хотеть, а чего – лучше не надо. Великий романтик Юрий Кукин всю эту лестницу с её продолжением описал гениально кратко и просто:
Тридцать лет – это время свершений,
Тридцать лет – это возраст вершины,
Тридцать лет – это время свержений
Тех, что раньше умами вершили.
А потом начинаешь спускаться,
Каждый шаг осторожненько взвеся.
Пятьдесят – это так же, как двадцать,
Ну, а семьдесят – так же, как десять!
Что же там, дальше, за этим десятилетним рубежом? А там – табу. Не штучное, мелкое, а сплошное и системное табу. Там начинается страшная страна, имя которой – Старость. И то ли плотный занавес, то ли гильотина отсекают уходящих туда людей от понимания их другими. Всё! Были такими понятными и делали то же, что и все, вместе со всеми. Да и чувствовали, судя по всему, то же, что и остальные, которые теперь остались здесь, с нами. А ушедшие унесли с собой туда, не знаем куда, свой внутренний мир, и так-то доступный лишь по договорённости, а теперь – недоступный вовсе. И никто, никто не хочет узнать, чем живут ушедшие там, внутри себя. Страшно. И их отправляют доживать, дохаживая. Есть такое русское слово, пытающееся отразить эту страшность. Дохаживая, ухаживают и даже заботятся, успокаивая себя и свою совесть отдачей долгóв, займов и дóлгов. А они уже в другом мире, но ещё живые и чувствующие, порой утрачивающие возможность ныне чувствовать, как раньше, а порой – не имеющие на это права по общественным представлениям. И собственное чувствование для них важнее долженствования окружающих. Гораздо важнее.
Что творится в этих седых и лысых головах за густой сеткой морщин на всё менее узнаваемом лице? Сами головы молчат. Почему молчат? Да по одной из двух причин или по обеим сразу. Первая – не умеют, не могут передать своих состояний,