– Видать, гости у нас! – удивился фейерверкер.
Кроме Митяича и чиновника, у костра сидели толстая баба и девочка лет десяти. У бабы было румяное лицо с тугими, будто надутыми, щеками, среди которых робко прятался маленький, сильно вздернутый носик; девочка, напротив, выглядела болезненной то ли от худобы, то ли от землистого цвета кожи. Быстрыми глазенками при полной неподвижности она напоминала мышку.
– Тебя как звать-то? – спросил Федор, давая девочке яблоко.
– Паня, – еле слышно ответила девочка.
– А меня Ульяной, – кланяясь, певуче сказала баба. – Прощения просим, барин, что без вашего позволения в гости пожаловали, да места не просидим, уголька не украдем, а с бабьим голосом спится крепче.
Бабенка была развязна и словоохотлива. Белоногов суетился возле нее, вскидывая козлиную бороденку. Сонные и всегда скорбные глазки его заострились и замаслились, скользя вокруг пышных бугров Ульяны.
– Гость к обеду лучше к соседу, а гость ко сну – милости прошу, – сказал солдат, заметно оживившись. – Эй, баба Ульяна, не ходи полупьяна, а ложись на печь, да и мне дай лечь!
При этом он ласково огрел бабенку по крутому, как у кобылицы, заду и закрутил ус. Ульяна кокетливо взвизгнула и захохотала, чиновник оторопел, а дед Митяич довольно отметил:
– Солдат хват: не ужом ползет, а соколом бьет.
– Расстилай, дед, скатерть-самобранку, – сказал фейерверкер, развязывая торбу. – Потрудились мы сегодня знатно, не грех и отдохнуть приятно.
Федор от водки отказался: выпил немного в селе, где их угощали после рассказов. Посадил девочку рядом, кормил ее; девочка молча и с жадностью ела.
А напротив хохотала и взвизгивала баба, которую то и дело хлопал и щипал солдат, завистливо и плаксиво шипел Белоногов и ласково пьянел старик.
– Эх, Ульяна-баба! Пей до дна, не гуляй одна!
– Так ее, солдатик, так ее, сердешный, – приговаривал Митяич, любовно оглядывая всех ласковыми захмелевшими глазками. – Ай, жизнь больно славна, да обидно – прошла!
Белоногов ерзал с другого бока толстухи. Лез с поцелуями, тискал, пытался обнять. Ульяна локтем отталкивала его, отворачивалась, явно предпочитая солдата. Федору был одинаково противен и ее визг, и сопенье чиновника, и самодовольные солдатские шлепки по мясистому бабьему телу. Он старался не смотреть, разговаривал с девочкой, но непонятная сила, которой он уже мучительно стыдился, заставляла его изредка, будто подглядывая, вскидывать глаза и сразу с пронзительной ясностью отмечать, что делалось напротив. Он тут же отворачивался, но увиденная картина не исчезала; он краснел и стеснялся, с удивлением ощущая нарастающий стук собственного сердца.
– С дочкой бы занялась, – с раздражением сказал он. – Спать ей пора.
– А пусть ее! – крикнула раскрасневшаяся баба. – Не дочка она вовсе, а найденка. Я ее в городе Туле на базаре нашла да и с собой взяла: с ней подают больше.
– Своих-то,