В этот момент наверняка хлынет ливень. Почти расплавленные жарой домишки как будто расправят спины. Дождь смоет с перрона всех – прохожих, собак, птиц, неприметные, и так почти уже стертые белые полосы, тянущиеся вдоль края платформы, заколачивая нескончаемые блестящие гвозди в горбатые крыши, порыжелые лавки, всевозможные коробки, тележки и тумбы; задребезжит по сухим кленовым листьям, по сколотым ступеням, по старому шиферу, по щербатым кирпичам. Дождливые причмокивания станут растекаться по перрону. Насквозь промокшие люди примутся спасаться от водопада – кто под ближайшими навесами, кто под загодя припасенными зонтами, кто под капюшонами откуда-то взявшихся ветровок; найдутся даже те, что попытаются уберечься, натянув на головы пестрые полиэтиленовые пакеты. Крупные капли станут скатываться им за шиворот, заставляя съежиться или, наоборот, неестественно выпрямиться. Не повезет хозяйкам, потратившим утро на развешивание белья; торговкам, разложившим на лотках пирожки и газеты; горе-рабочим, замешавшим в корытах цементный раствор. Внезапно как-то даже жалко станет всех их, скользящих по размякшей от дождя глине, бестолково разбегающихся кто куда (насекомые в этих ситуациях куда сметливее и проворнее людей). Тяжелые беспощадные капли еще сильнее застучат по крыше вагона, по прожаренному солнцем бетону, по рельефной глине, смоют в канавы все сплющенные окурки, фантики, пробки, рекламные листовки, смятые объявления – все это месиво, словно грязное конфетти усеявшее перрон; сверкающая вода начнет собираться в ямах, пузыриться в обшарпанных урнах, ею наполнятся даже морщины смятого жестяного листа, невесть кем брошенного прямо посреди платформы, все рытвины и выбоины превратятся в несчастные, разинутые, захлебнувшиеся и одновременно ненасытные рты.
Все соскользнет в кипящую прозрачность. Хрустящие косохлесты размоют хулиганские лозунги и непристойные гербы, начертанные на заборах. Сверкнут окна пристанционного домика.