«Позвонить, что ли, Михе? – подумала Люба. – Да он бухой уже, небось. С пьяных глаз ничего не разберёт, не оценит. Пьянь голимая! А вот видели бы меня сейчас мои студенты и этот гребанный преподавательский состав. Помню, помню, как вы, суки, меня травили и с работы выживали. А мне плевать на вас. Главное, что я понимаю, какая я есть на самом деле. Я ведь круче, чем Шэрон Стоун. Или даже Мадонна, Луиза, мать её, Чикконе. Да пропади она пропадом, эта кафедра исторической грамматики, так, что ли, она называлась? Или аналитического языкознания? Уже неважно. Нахрена мне это всё, если я такая обалденная? Что вы видели в своей жизни, книжные чмыри и мымры? А вот я видела. Да… Не сомневайтесь, моего пособия хватит, чтобы каждый день обалденной быть, а вы ковыряйтесь там, в своём бумажном говне. Я знаю, что такое поэзия! А вы не понимаете ничего, нигде и никак. И ни о чём. И ни про что!
Раскуражившаяся Люба, не замечая, что думает вслух, хлобыстнула ещё сто и закусила чем-то старым и безвкусным.
«Я буду жить счастливо и красиво! Нате вам! Жаль только, что я почти никогда не помню, какая я улётная бываю. Всё, всё тонет, уплывает куда-то, в какую-то пустоту. Поэтому утром приходится вылавливать себя, чтобы не остаться на дне помойной ямы или дачного нужника. Стоп! О чём я вообще? Ну-ка, что тут у нас с топливом?»
Второй «Медведь», открытый около двух часов дня, пошёл чуть помедленнее, потяжелее. Но Люба старалась не сбивать ритм, так как ей хотелось подольше оставаться богиней. Увы, допив вторую бутылку до половины, она почувствовала, что пошёл неизбежный отлив. Этим чёртовым отливом всегда заканчивалось временное «возвращение в тело». Красота Любы начала стремительно увядать, таять, как эскимо, свалившееся с палочки на грязный асфальт вокзальной площади. Вот появились первые морщины, вот поредела грива; вот начало отвисать всё, что ещё полчаса назад выглядело вызывающим, хватким; вот проклюнулись жёсткие чёрные волоски там, где они, по идее, не должны быть, а вот и – здрасьте вам! – складки целлюлита возникли. Чтобы совсем не скиснуть, Люба ловко закинула аварийные сто пятьдесят и рванула в магаз за третьей, резервной. Щедрая добавка помогла ей на некоторое время сохранить себя. Хоть и в обвислом виде. Во всяком случае, этих ста пятидесяти хватило для того, чтобы, не заматывая лица, дойти до «точки» и вернуться обратно, в норку. Дома красота стала убегать, как белая струйка в песочных часах. И остановить утечку могла лишь водка, которая уже не умещалась в организме. «Надо постараться, – решила Люба, – вырубиться красивой. А там, глядишь… вдруг утром произойдёт чудо, и я очнусь… новой… офигительной. Всякое может быть».
Взяв третью, Люба твёрдо решила ни за что её не открывать, а держать как энзэ, на всякий пожарный. Она даже заперла её в тумбочку, а ключ положила в мамину старую шкатулку. Мамы давно уже не было, а шкатулочка её продолжала стоять на полке серванта, как и сорок лет назад.
Утром следующего дня Люба привычно не смогла себя найти. Чуда не произошло. Её снова не стало. В ней исчезло всё. Даже ненавистные