Допрос второй #
– Начинай показывать, как ты был завербован вражеской разведкой!
– Вражеской разведкой я завербован не был. Обвинения ваши решительно отвергаю!
– Нестеренко, да на тебе клейма негде ставить! Мы же знаем, что ты на кого только не работал!
– Это другое…
– Другое?!
– Да! Да, действительно, в силу обстоятельств и исторических кульбитов мне иногда приходилось работать на многие государства, но никогда, слышите меня, гражданин начальник, никогда я не работал против Советской страны, и даже наоборот!
– Упираешься, значит, опять с самого начала, да?
– Сотрудничаю со следствием…
– Хорошо, тогда мы сегодня – благо позволяет время – начнем издалека…
– Из самого далекого далека?
– Из самого! Давай, начинай подробно показывать мне, где и в каком качестве ты служил в период с 1915 года…
– Опять?! Но я ведь уже рассказывал об этом в Москве!
– Но не мне ведь, верно?
– Да, но…
– Показывай давай, но не быстро – сам видишь, я сегодня один…
– А где, кстати, наша дорогая машинистка?
– Приболела…
– Понятно…
– Понятно ему – я говорю, показывай давай!
– Прям с 1915 года, опять?
– Да…
– Ага… Хорошо… Показываю… Значит, в 1915-м я находился на фронте, командовал ротой 33-го стрелкового Сибирского полка…
– Сибирского полка…
Пока он пишет, признаюсь тебе, милая, что военным я быть никогда не хотел. Думаю, слова эти теперь немало удивят тебя, но это правда. Ты не поверишь, но едва ли на свете была вещь, которая страшила меня больше службы в армии. Время стирает все, я теперь предельно иной человек, и все же, если только воспоминания не обманывают меня, то там, далеко, в детстве, я был мальчиком тихим, скромным и всецело увлеченным природой. Не знаю, так ли это, но ведь ты лучше помнишь меня…
Ты помнишь, милая, как, пропадая в лесу целыми днями, я мог подолгу изучать лягушек, насекомых и птиц? Кажется, всякий раз я делал это осторожно, чтобы ни в коем случае никому не навредить. Я знаю, после всего, что я рассказываю, теперь даже тебе, наверное, в это сложно поверить, но в детстве я был человеком совсем иным – я рос ребенком любящим, открытым и трепетным.
Помнится, однажды во время охоты отец заметил, что я глажу подбитого им зайца. Вместо того чтобы обнять меня, папенька приказал добить зверя. Я выкрикнул что-то грубое, совершенно мне несвойственное, и убежал. Поведение мое отец счел малодушным. Не грязные слова, но слезы мои его оскорбили. Ему вдруг стало очень жаль себя…
С того дня он принялся воспитывать во мне мужчину. Едва ли не каждый день отец устраивал мне «проверки на смелость», которые я то и дело