Очень необычно.
Это было оно.
Это оно.
Она пришла.
Но я не узнаю её, нет. Даже сейчас.
«Что с тобой, любимый? Что с тобой?»
(Так вот как это происходит?)
Он ничего не отвечает.
Его взгляд безмятежен.
Ясен.
Я становлюсь чем-то вроде автомата. Кем-то, кто набирает номер телефона, кто непонятно как координирует движения, кто звонит, разговаривает и перезванивает, потому что скорая не едет, кто выслушивает автоответчик и ищет ключи от калитки. Будущее вдруг предельно сокращается: оно ограничено приёмной больницы, где автомату придётся ждать новостей. И автомат сомневается, сможет ли он ждать, и, наверное, не один час. Снова звонит. Льёт дождь. Автомат ищет ключи. От внутренней двери, от входной двери, от калитки. От трёх этих дверей. Будит дочку, звонит бабушке, чтобы та забрала её. Хотя бабушка идёт пешком, она появляется раньше, чем приезжает скорая. Чуть раньше. Надеваю дочке пальто, новое пальто. Но про скрипку мы забываем. Когда бабушка уводит дочку по мокрой улице, медленно и тихо подъезжает машина скорой помощи, и малышка внезапно поворачивается перед тем, как скрыться за углом. «Скрипка, я хочу скрипку», – слышу её голосок. В её глазах отражается оранжевый свет, заливший улицу, но тут бабушка тянет её за руку, и они исчезают за углом.
Через несколько минут поднимается врач. Когда он проводит реанимацию, лампочка в комнате гаснет, и врач просит чем-то посветить. Пока я выкручиваю лампочку в комнате сестры, он спрашивает: «Какие заболевания были у вашего мужа?» Не могу не заметить прошедшего времени (были?), но решаю не обращать на это внимания и принять за оговорку. Подробно рассказываю про шейные позвонки, в полной убеждённости, что говоря о несмертельной болезни, сбивая с толку вестника, можно изменить саму весть. Но вестник неумолим. И как раз когда я появляюсь в дверях с лампочкой в руке, он говорит: «Об этом тяжело говорить, но…»
Я не даю ему закончить фразу. Перебиваю и спокойно рассказываю историю болезни (лампочка упала и разбилась, что очень странно, потому что я не помню, чтобы разжала руку хоть на секунду), спрашиваю: «А защемление?» Врач протягивает руки, будто собирается подхватить меня, и это очень странно, потому что я не чувствую, что наклоняюсь, что падаю, напротив, я слышу, как автомат во мне говорит о необычной боли при защемлении. Мне нужны объяснения, а не объятия. «Послушайте, – говорю, – неужели это может быть из-за внезапного сдавливания спинного мозга при защемлении?» Мне всё равно, говорю ли я чушь, так или иначе я хочу донести до врача скорой следующую информацию: «Было два варианта: метастазы или защемление.