Именно тогда я встретил Селину.
Она сама влекла меня к себе – в полуразвалившуюся беседку из войлочных плит и шифера, куда ее затащили. На садовые участки для рабочих, на серый цемент, которым залили ее неглубокую могилу.
Каждую ночь она выкапывалась из-под цементного пола кровавыми пальцами со сломанными ногтями, пронзительно воя от ярости и тоски. На ее зеленоватом теле остался лишь сгнивший обрывок купальника.
Вполне хватило бы ее успокоить и перевести на другую сторону. Я мог это сделать, но тогда об этом не знал. Селина слишком долго была прикована к этой беседке и цементному полу. Думаю, в астральном смысле она слегка сошла с ума.
Я нашел этот садик. Беседка стояла точно так же, как и ее тень в Междумирье, а постаревший убийца сгребал засохшие листья, опадавшие с кривых яблонь. Я запомнил его лицо.
Потом однажды ночью я добрался до него в Междумирье. Он спал в собственной постели, туманный и нереальный. В ту ночь уже от меня убегали другие по окутанным мглой и засыпанным пеплом улицам страны Полусна.
Я смотрел на его двоящееся тело – материальное, едва видимое и туманное, и слабый светящийся астрал, походивший на тусклое сияние.
Я помню свой гнев. Гнев Селины. Услышав шипящий шепот, напоминавший шелест сухой листвы, я увидел, что из шкафа выходит скекс, по-птичьи крутя клювастой головой. Голова поворачивалась из стороны в сторону, а вокруг клюва черной змейкой извивался тощий язык.
Сперва я услышал собственный рев, а потом врезал скексу по морде.
Это было безумие. Он должен был меня убить.
Но он просто сбежал.
А потом я воткнул руку в худую грудную клетку, облаченную в бордово-синюю пижаму, и нащупал твердое скользкое сердце, затрепетавшее в моей ладони как воробей.
Я отдал его Селине.
И, сам не зная почему, привлек ее к себе. Именно тогда я впервые открыл кому-то путь.
Нас залил столб белого света, вонзившийся, подобно колонне, в красное небо. Я чувствовал, как девушка в моих объятиях становится легче. Она что-то шептала мне на ухо, и я не сразу понял, что это адрес. Адрес домика в предместье, где когда-то жила ее бабушка.
– Пятьдесят золотых рублей, – сказала Селина. – В коробке из-под чая, под корнями яблони. Мое приданое. Тебе причитается обол, мой Харон.
Я отпустил ее, легкую, будто наполненный газом шар. Она устремилась вверх по светящемуся столбу, который я для нее открыл.
– Лети, – прошептал я. – Лети к свету.
Сверкающая колонна больше не пронизывала красное небо. Проход закрылся.
Так я стал психопомпом.
А на следующий день я нашел остатки бабушкиного дома – кирпичный прямоугольник посреди заброшенного участка, поросшего сиренью и крапивой. И откопал ржавую банку из-под чая. Мой первый обол.
Я открыл свое