своё выступление и с интересом прислушаться. – Дощатый домик с тремя комнатками, даже с двумя – поскольку одна комнатка выполняла роль кухни и хозяйской бытовки. В таком домике может запросто разместиться компания из пятерых парней и одной девушки, не слишком мешая друг другу, и не подозревая о том, что может твориться в соседней комнате, если оттуда не доносится совсем подозрительного шума. Впрочем, компания большую часть времени проводила во дворе дома, впритык к огороду, где пили и жарили шашлыки – причём кто-то уверял меня, что специалистом по заготовке мяса и жарке шашлыков был Феофанов, а вот сам Феофанов (впрочем, не исключено, что я запутался, и это был не Феофанов, а кто-то другой, хотя бы и хромой Головакин) уверял, что шашлыки жарил Шершеньев, а остальные подносили уголёк, подшучивали над девушкой и забавлялись с хлипким февральским снегом – короче говоря, все были при своём деле. Но вот на что я сразу обратил внимание, это на поведение Сердцеедского. Если даже в кабинете следователя – скажем так, при обстоятельствах непростых и претендующих на тюремный срок – он держался крайне независимо, и порой строил из себя этакого надменного Цезаря, архаично балагуря и подтрунивая над приятелями, то можешь себе представить, Евпсихий, насколько высокомерно он себя вёл и на самом празднике. Кажется, на одном из допросов Головакин сказал, что чуть было не затеялась драка между Сердцеедским и Феофановым, поскольку первый назвал второго «генетическим отребьем», добавив, правда, что это всего-навсего шутка, а Феофанов незамедлительно указал на выгребную яму и спросил, не хочет ли Сердцеедский очутиться там?.. Казалось бы, что подобный рассказ может быть и пустячком, всего лишь промелькнувшим на безоблачном небе, но для меня он послужил достаточным поводом, чтоб усомниться в крепких дружеских отношениях внутри компании, а отсюда я сделал вывод, что если кому-нибудь одному из парней довелось совершить по-быстренькому преступное деяние, то он сохранил свой поступок в тайне от всех прочих, ибо не испытывал к ним дружеского доверия. Хотя, возможно, что это и не Головакин мне сказал про конфликт между Сердцеедским и Феофановым, а Свиристелов сказал – я не могу сейчас всего вспомнить… Вот бабка моя ещё жива, а она была приятельницей соседки этих Зарницких, и она шибко этим делом интересовалась, всё расспрашивала меня и записывала что-то в тетрадочку… не знаю, что она там записывала… Тебе бы дождаться моей бабки, когда она помрёт и здесь объявится, и порасспросить её хорошенько, что да как с пропажей этой Зарницкой, она тебе много чего порасскажет. А я деталей не могу вспомнить, сколько годков-то прошло.
– Ваша бабка?
– Ну, жена моя, старая она просто – вот я её бабкой и называю. – противно хмыкнул следователь.
Конферансье выпроводил незадачливую парочку скелетов за кулисы, вернулся к центральному микрофону, где ощерился всей пространностью своей комично-свирепой мордашки, после чего потребовал от благородной публики максимум внимания. Весь большой свет в зале погас, оркестр быстренько состряпал что-то вроде циркового
