Историки железного века. Александр Гордон

Карла Радека подтверждала: «Конечно, отец был наивным человеком». «И товарищи его. Ведь они считали, что если при Ленине можно было открыто дискутировать, убеждать друг друга в чем-то, то так будет всегда»[104]. Лично Радек может быть был менее наивным, чем другие. Характерны его остроты того времени: «Что Вы делали до революции? – сидел и ждал; что Вы делали после? – дождался и вновь сидел», или «В Советском Союзе возможны только две партии: одна правящая, другая сидящих», еще «Маркс и Энгельс прислали заявление, в котором отрекаются от своего учения и признают правильной генеральную линию сталинской партии»[105]. Над такой остротой мог посмеяться и вождь. Впрочем, он посмеялся над автором: переоценив свою роль при Сталине, Радек сам стал жертвой политической игры (см. историю с «Наполеоном» Тарле в гл. 5).

      А видный советский экономист и видный деятель левой оппозиции с ленинских времен Е.А. Преображенский каялся 17 января 1933 г. перед следствием, что не смог понять «диалектического процесса в изменениях в самом характере нашей диктатуры… и все время механически переносился к тому “как было при Ленине”». Теперь же для членов партии непозволительны «особые мнения» и вообще «сколько-нибудь серьезная недисциплинированность в мыслях и чувствах»[106].

      От единомыслия к единочувствию («заодно с правопорядком», по Борису Пастернаку)! Да это уже полнейшая обезличенность, какой бы «диалектикой» такое уничижение ни прикрывалось! А, может, исповедь старого партийца – выражение внутренней борьбы, сопротивление личности «правопорядку» в мыслях и чувствах?

      «Диалектику» изменений в диктатуре прекрасно прочувствовал французский историк. Обращая свое негодование в адрес тех представителей советской науки, кто отдался «на службу нынешних хозяев Кремля», Матьез заявлял: «Пусть не пытаются оправдаться они тем, что хотят действительно послужить делу пролетарской революции. Дух этой революции уже не живет в них, потому что этот дух, который вдохновлял Ленина, был духом справедливости и возмущения против авторитета, а их дух является духом пассивной покорности»[107].

      Имея в виду политические обвинения советских историков, Матьез пророчил: «Когда-нибудь правда восторжествует даже в России. Она отомстит за меня»[108]. Увы, восторжествовала не правда, а прежде всего, как и предсказывал французский историк, усилившийся террор. И это случилось вскоре, и с самыми страшными последствиями. Смешивая науку с политикой, обвинители Матьеза, страшась «недисциплинированности в мыслях и чувствах», именно в политическом отношении предстали беспомощными, когда Генеральная линия повернула на Большой террор.

      Дискредитированная и немало обескровленная в ходе идеологических чисток начала 30-х годов Коммунистическая академия была упразднена, влившись своими структурами в «большую» Академию, все работники которой были признаны советскими учеными-марксистами. Поскольку другой науки, кроме