да, в который раз став свидетелем того, что в природе, несмотря на ее первобытную красоту и образцовую для нас, людей, гармонию, нет по сути ничего кроме борьбы за выживание, —
причем воистину борьбы не на жизнь, а на смерть, да еще продолжающейся ровно столько, сколько отпущено жизни тому или иному живому существу, —
итак, засвидетельствовав в который раз сей вечно повторяющийся спектакль, мы поневоле вспоминаем о главной заповеди Будды, гласящей, что именно страдание и смерть, поистине безраздельно царящие на земле, призваны вызвать инстинктивное и безграничное сочувствие в человеческом сердце.
Однако сочувствие, далее, по мысли создателя буддизма, должно пробудить в нормальном человеке столь же беспредельную любящую доброту, —
ну, а вот дальше нее в нравственном отношении идти уже, собственно, некуда: здесь предел и воплощение идеала, —
и тем не менее, несмотря на внутреннюю красоту буддийского учения, не знающую аналога, нам приходится – и прежде всего на собственном опыте – отмечать, что игра жизни и смерти именно в природе, где кроме нее на самом деле ничего больше нет, и вправду в человеческом сердце вызывает поначалу безусловное сочувствие, —
но дальше это чувство, как иная река, раздваивается: и один ток сочувствия – географически находящийся в азиатских регионах – движется ко всеобъемлющей буддийской любящей доброте, а другой его ток – протекающий через психику всего прочего человечества – впадает (так река впадает в море) в общее, громадное и неопределенное ощущение некоторого непостижимого и, я бы сказал, величественного недоумения от происходящего на земле и, в частности, в природе, —
а вот от этого недоумения до некоторого благородного удивления – ведь как-никак перед нами нерукотворный Ход Вещей! – поистине один шаг, —
и еще меньший шаг отделяет удивление от восхищения.
Да, наше лицезрение окружающего мира, как ни крути, напоминает созерцательно-восторженное наблюдение жестоких римских зрелищ, то есть до тех пор, пока с нами не произошло большого или малого несчастья, мы, хотим того или не хотим, являемся зрителями – иногда явными, иногда тайными, но зрителями – чужих страданий, —
и они нам не то что бы доставляют удовольствие, но без них, действительно, жизнь становится вдруг невыносимо скучной, —
когда же страданья касаются нас самих, мы с верхних скамей сходим на арену, из зрителя превращаясь в гладиатора, —
и тогда уже другие наблюдают за нашими страданьями, —
но само разделение людей на зрителей и гладиаторов в западном мире остается, —
и понятно, что рано или поздно и особенно на фоне той самой великолепной буддийской любящей доброты, к которой мы, можно сказать, случайно прикоснулись, нам будет в глубине души немного стыдно за это наше гладиаторское отношение к миру, —
но все-таки никогда уже отныне нам не удастся подняться над философией бесцельной и бессмысленной игры как первого