Литературоведческий журнал № 31. Александр Николюкин

ему каких-либо активных функции в руссоистском автобиографическом дискурсе. Эту идею Ульриха, в сущности, было бы легко опровергнуть хотя бы приведенным выше пассажем из 4-й книги «Исповеди», где напрямую говорится об активности читателя при «потреблении» руссоистского текста. Однако не будем торопиться и вернемся к этой идее еще раз позже. Еще одна важная работа – исследование Кэтрин Бодри (Beaudry C.A. The role of Reader in Rousseau’s Confessions, New York, 1991), методологически восходящее с постмодернистской литературоведческой традиции, тесно связанной с лингвистикой. Анализируя руссоистские обращения к читателю, Бодри показывает, как читатель оказывается, что называется, «зоной порождения смысла», а сам текст Руссо – поистине «новационным», так как Руссо, по ее мнению, конструирует несколько (в потенциале – бесконечное множество) разных читателей, и в этой связи семантика его текста оказывается поистине неисчерпаемой. Особенную ценность для нас представляет работа японской исследовательницы Атсуко Одейши (Odeishi A. Le lecteur dans les Confessions de Jean-Jacques Rousseau. Lausanne, 2002), которая усматривает два уровня «воображаемого диалога» в «Исповеди»: с одной стороны, между Руссо и созданным им в своем тексте читателем и, с другой стороны, между «реальным читателем» и Руссо, возникающим в тексте.

      7

      Об исключении, едва ли не единственном, упоминает Ж. Вуазен. Он приводит фразу из «Письма о романе» Ф. Шлегеля, относящуюся к 1800 г.: «На мой взгляд, “Исповедь” Руссо – исключительно примечательный роман».

      8

      У истоков такого сопоставления, очевидно, стоял Бернар Бувье, который показал параллелизм сцен руссоистской «Исповеди» и лесажева «Жиль Блаза». См.: Bouvier B. Les Confessions de Jean-Jacques Rousseau et l’artiste littéraire au 19e siècle // Bibliothèque universitaire et revue suisse. 1912. T. 66. P. 449–477. Андре Мальро безапелляционно заметил в предисловии к текстам Руссо: «Исповедь Руссо – лучший из плутовских романов. В нем присутствуют все элементы: подросток, предоставленный самому себе, большое разнообразие ситуаций, характеров и мест, любовных похождений и путешествий… Было из чего создать сентиментального Жиль Блаза, и Руссо не упустил такого случая» // Rousseau, Confessions, Paris, 1949. Среди поздних работ отметим исследование Люси Пикар из университета Нанси: Picard L. Le picaresque dans les six premiers livres des Confessions de Rousseau // Le génie de la forme. Mélanges de langue et littérature offerts à Jean Mourot. – Nancy, 1982. – P. 319–329. Пикар тонко замечает: «Руссо в долгу перед пикарескным романом, будь то испанским или французским, который он в свою очередь трансформирует, обогащает и обновляет, продуцируя пикаро-поэта и интерриоризированную пикареску». (Op. cit. – P. 327).

      9

      Руссо. Книга 1. Цит. изд. С. 29.

      10

      Руссо. Книга 1. Цит. изд. С. 30.

      11

      Руссо. Книга 1. Цит. изд. С. 35.

      12

      Руссо. Книга 1. Цит. изд. С. 20.

      13

      Руссо. Книга 1. Цит. изд. С. 51.

      14

      Kelly Ch. Rousseau’s exemplary life. The Confessions as Political Philosophy. – New York, 1987.

      15

      Заметим, что схожие мысли высказывал и французский философ Алексис Филоненко, который напрямую указал на взаимосвязь «Исповеди» и «Эмиля», которые стали выражением взглядов «позднего» Руссо на воспитание. Филоненко