Цыпленок уделал весь дом капельками помета в сиреневую полоску – наверное, от краски, насквозь пропитавшей его хрупкий организм. Мы только-только начали подтирать их, и тут в дом ворвался Ти-Рэй, грозясь сварить из него суп на ужин и уволить Розалин за то, что она такая «дура». Он принялся было ловить цыпленка своими ручищами, черными от тракторного масла, но Розалин встала у него на пути, незыблемая как скала.
– Есть в этом доме вещи и похуже цыплячьего дерьма, – сказала она и смерила его взглядом с ног до головы. – Ты к этой мелочи не прикоснешься!
Его сапоги уныло шаркали, пока он брел прочь по коридору. Я подумала: она меня любит, – и это был первый раз, когда мне в голову пришла такая завиральная идея.
Возраст Розалин был тайной за семью печатями, поскольку свидетельства о рождении у нее не было. Годом своего рождения она называла то 1909, то 1919 год – в зависимости от того, насколько старой чувствовала себя в данный момент. Вот насчет места она была уверена: это был Макклелланвиль, штат Южная Каролина, где ее мама плела корзины из сахарного тростника и торговала ими у обочины дороги.
– Прямо как я торгую персиками, – сказала я ей.
– Тебе и не снилось так торговать, – фыркнула она. – У тебя же нет семерых детей, которых ты кормишь со своей торговли.
– У тебя что, шестеро братьев и сестер?!
Я-то думала, у нее на целом свете никого нет, кроме меня.
– Было шестеро, да, но я знать не знаю, где хоть один из них.
Она выгнала мужа из дома через три года после того, как они поженились. За пьянство.
– Если б его мозги да пичуге какой, та пичуга летала бы хвостом наперед, – говаривала она.
Я часто гадала, что делала бы та пичуга, будь у нее мозги Розалин. И решила, что половину времени она бы гадила людям на голову, а другую половину насиживала брошенные кладки в чужих гнездах, широко растопыривая крылья.
В одних моих фантазиях она была белой, выходила замуж за Ти-Рэя и становилась моей настоящей матерью. В других фантазиях я была негритянкой-сиротой, которую она нашла на кукурузном поле и удочерила. Время от времени я воображала, как мы живем в какой-нибудь другой местности, вроде Нью-Йорка, где она смогла бы меня удочерить, и при этом мы обе могли бы сохранить свой природный цвет кожи.
Мою мать звали Деборой. Я думала, что это самое красивое имя, какое мне приходилось слышать в своей жизни, хоть Ти-Рэй и отказывался его произносить. Если же его произносила я, у него делался такой вид, будто он сейчас пойдет прямо на кухню и кого-то там прирежет. Однажды я спросила у него, когда ее день рождения и какую глазурь на торте она предпочитала. Он велел мне заткнуться, а когда я задала тот же вопрос во второй раз, схватил банку ежевичного варенья