– Семейная реликвия… Ещё прадедушка мой вырезал чашу сию…, – сказал он, обводя друзей изпод полуприкрытых век многозначительным взглядом, который должен был, по всей видимости, вызывать благоговейный трепет у абсолютного большинства слушателей, ему внимающих. Никогда ещё не иссякала оная у славных представителей Рода Нашего, Великого во всех отношениях. И вот…, со вчерашнего дня…, эта нелёгкая, но вместе с тем почётная обязанность по её наполнению, во избежание опасного рассыхания благословенной древесины, легла на мои мужественные широкие плечи. Уверен, что достоин буду Чести этой, весьма, к слову сказать, немаленькой, а потому далеко не каждому уготованной, – продолжал он, наполняя сосуд оставшимся со вчерашнего дня подогретым элем, – ведь главное назначение чаши круговой – это разделять всё содержимое её: и горькое, и сладкое, и пресное, и забористое с друзьями верными, а я, смею заметить, в компании таковых в данный момент и нахожусь, чем и горжусь открыто, восторженно и беспримерно. Счастлив я, други мои незабвенные, в первый раз осушить сей кубок здесь, вместе с вами, – и, осенив лик свой растроганно-лучезарный притворным смахиванием ненароком обронённой скупой мужской слезы, красноречивое создание одним глотком осушило половину фамильной посудины, после чего чуть покряхтело и с показным, слегка гипертрофированным трепетом передало изрядно полегчавший артефакт в руки Габринуса.
– С великим почтением и уважением принимаю и я Честь испить с вами, друзьями моими, чашу сию, – в тон ему проговорил старый лекарь с весёлыми, смеющимися глазами, потихоньку впуская в свой организм миллилитры горячего пива, – да, не иссохнут источники, что льют радость в сердца наши, огнём вскормленные, посредством таких вот, как сейчас,