– Я… – паренек живо перевернулся на спину. – Я больше так не буду!
– Как? – Себастьян завернулся в крылья.
– Н-никак не б-буду!
– Никак – это хорошо…
И вот что с ним делать? В Управление сопроводить, как сие полагается? Тогда и дело надобно будет открывать, а значится, приглашать свидетелей, а те молчать не станут… Себастьян представил встречу с паном Ошуйским и, что хуже, с панной Ошуйской, которая явно разумом от страху повредилась, и содрогнулся.
– Я… я в монахи пойду! – Васька размашисто осенил себя крестом. – Буду людям добро учинять!
…а потом и слухи пойдут.
…и главное, пойди попробуй объясни, что действовал Себастьян исключительно общественного блага ради. Нет, не поверят.
И решившись, он поднял Ваську за шиворот. Тот и повис кулем, слабо повизгивая, глаза зажмурил, ручонки скрюченные к груди прижал…
– В монахи, значится? – переспросил Себастьян и, озаренный внезапной идеей, велел. – А расскажи-ка ты мне, друже…
На этом слове вынужденный приятель, который явно не желал продолжать столь чудесно начавшиеся отношения, икнул.
– …что в городе у вас творится…
…когда чудище поволокло Ваську, он, признаться, с жизнью-то распрощался. И только об одном молился, что, коль уж пришел час смертный, то пусть себе смерть этая, ранняя, будет легкою… однако чудище в доме Ваську жрать не стало.
И на улице.
И после вовсе, скинувши с плеча, заговорило человеческим голосом. Этаким смутно знакомым голосом…
– В… в г-городе? – переспросил Васька, силясь понять, что ж ему, ироду, любопытственно будет.
– В городе, в городе, – ответило чудище, Ваську будто бы отпуская.
И самое время дернуть в переулочек темный да со всею урожденною прытью – а Васька бегать умел, как и все хлопцы заречные, но что-то, может даже разум, подсказало, что мысль сия не больно-то успешна.
Догонит.
И тогда точно сожрет.
– А… а третьего дня Марфушка, которая н-на В-выселках, сверзлась с лествицы, – Васька оперся на холодную стену. – И ейные племянницы понаехали. Делять, сталы-ть, наследствие…
…Марфушка была старухой суровой, и Васька сомневался, что помрет она, как на то племянницы надеялись. Переживет всех, очуняет и разгонит клюкою, а после вновь откроет свой дом для людей тихих… Марфушка дачу[1] хорошо берет, не жмется.
С племяшками ее дела не будет.
Заполошные бабы. И пустоголовые.
Чудище кивнуло и когтем тыкнуло в Васькино плечо многострадальное, мол, продолжай.
– А