балинтовской группы. Нас было человек 20, мы стремились стать профессионалами, но наши ресурсы были ограничены: мы чувствовали нехватку опыта, страдали от отсутствия литературы. Современная западная психологическая литература тогда на русский язык не переводилась, контакты с коллегами из других стран были исключены. Поэтому мы использовали единственный доступный нам путь – учиться друг у друга. Мы собирались, сначала на квартирах, потом в помещении наркологического диспансера, в котором я был начмедом. Там же работал психологом мой друг и коллега Марк Певзнер, а позже туда перешли работать многие члены этой группы. Наши встречи проходили 1–2 раза в месяц. Мы задерживались после работы, примерно с 8 до 11 вечера и просто обсуждали случаи из собственной практики и те немногие статьи и книги по психологии, которые ходили по рукам в самиздатных копиях, пили чай с сушками и печеньем. В этих встречах было много творческих споров, обмена идеями, просто общения. Встречи продолжались года до 19851986. Именно к тому времени стали приходить анонимные письма, адресованные во все возможные инстанции – в райздрав, горздрав, в райком партии, горком партии, и т. д. В ответ на анонимки в нашем диспансере появились нескончаемые комиссии, которые «разбирались» с этими письмами, то есть опрашивали всех сотрудников (около 160 человек!), выясняли, кто к нам ходит, о чем разговаривают и т. п. Особо их интересовал национальный состав группы. Одного из участников нашей группы, работавшего в другой клинике, вызвал к себе его главврач и сказал, что до него дошла информация, что он посещает «сионистскую группу Бадина». Все это было неприятно. Но некоторое время после этого мы все еще продолжали встречаться. Встречи были открытыми для всех желающих, и с какого-то момента на них стала приходить женщина, незадолго до того присланная работать к нам в диспансер из райисполкома. Она приходила на каждую встречу группы, садилась в уголок поближе к двери, раскрывала свой блокнот и что-то там записывала. Мы приглашали ее присоединиться к нам и сесть в круг. «Ничего-ничего, мне и здесь удобно», – отвечала она. Это выглядело нелепо и смешно. Ситуация, однако, становилась неловкой для участников группы, и через какое-то время наши встречи в диспансере прекратились.
Соглядатайство само по себе меня не удивляло. Но нельзя сказать, что, хотя существование сексотов предполагалось, я к этому привык. Привыкнуть к этому невозможно. В первой половине 1980-х годов один из пациентов донес в КГБ о том, что во время сессии групповой психотерапии, я упомянул имя Фрейда. Все обошлось тем, что из райотдела КГБ позвонили главврачу районного психоневрологического диспансера и попросили «принять соответствующие меры». Главврач ПНД, умный и порядочный человек, вызвал меня и предупредил «чтобы я вел себя осторожнее». Сложность моего положения состояла не только в том, что с этой минуты я не мог чувствовать себя в безопасности. Мы тогда каждый день вели открытые группы, и было совершенно непонятно, где, в какой именно группе это произошло. Кроме того,
