Все молчали, но ксендз Станко качал головой, не желая допустить, чтобы дьявол имел с этим что-то общее.
Тогда возникали разные мнения о тех первых печатных книгах. Одни утверждали, что они никогда не сравнятся красотой со старыми манускриптами, другие – что это трудное мастерство распространиться не сможет и люди вернуться к письму. В коллегиях с некоторой неуверенностью и недоверием принимали новое изобретение, которое одни считали очень важным, другие пренебрегали.
В итоге в Варшаве очень долго никто не отваживался открыть типографию, а тот, кому были нужны книги, велел печатать их за границей и привозил сюда.
Не скоро я дождался того, что и у нас вошли в обиход книги, а когда однажды их начали печатать, потом уже сыпались одни за другими, хоть в школах пользовались рукописями.
Именно в это время у нас при дворе произошли значительные перемены и появился человек, который потом долго, хотя был чужеземцем и не занимал никакой должности, оказывал большое влияние на короля, на дела общественные, особенно на младших королевичей.
Я в то время был ещё при ксендзе Длугоше, при подростающих королевичах, потому что самому старшему, Владеку, было пятнадцать лет, Казимиру – тринадцать и две-двенадцать Ольбрахту.
В архиепископской столице во Львове сидел в то время славный муж, очень умный, высоко ценимый людьми, но во многих пробуждающий страх, потому что был с непомерно острым словом и суровым суждением, не всё так видел, как другие, над очень многими вещами насмехался и издевался, когда другие их прикрывали и щадили. Он ни на что не обращал внимания; что было глупостью, называл глупостью, что было подлостью, именовал делом недостойным.
Я, вроде, уже называл по имени ксендза Грегора из Санока, того бедного сиротку, который добился всё собственными силами. Он славился латынью и красивым стилем, стихами, знакомством со старинной латинской литературой. К тем, которые её любили вместе с ним, он был больше расположен.
Живя во Львове, где ему не хватало академий, коллегий, книг, учённых диспутов и людей, хоть было чем заниматься в своей епархии, говорили, что он очень скучал. Тому, к то с радостью жил Вергилием и Плавтом, ежедневно слушать нестройные русинские речи или костёльную латынь было не по вкусу.
Таким образом, каждый учёный, который прибывал во Львов, был уверен, что его там ждёт самый лучший приём и гостеприимство.
Так случилось и с итальянцем, изгнанником из собственной страны, который, по-видимому, предав папу, осуждённый на изгнание, должен был бежать из Италии и по свету искать себе приюта и хлеба.
Звали его обычно Каллимахом, хотя родовое имя звучало иначе, а в действительности его звали Филиппом из Буонакорси де Тебалдис, и добавлял себе прозвище: Experiens.
Верно то, что происходил он из семьи патрициев, но был беден, а всё его богатство представляли знания, разум и остроумие. Этим его Господь Бог наделил обильно. Обратил ли он их все на славу Его или духовную пользу,