Я хочу большего. Елена Павлова

пеленой, сквозь которую было не очень хорошо видно дорогу. Он то и дело вытирал лицо, но слёзы наворачивались вновь. Сердце ныло и разрывалось от чувств, а навязчивые мысли отвлекали от вождения, сосредоточиться на дороге не получалось. Колкая фраза, брошенная дочерью в порыве гнева, так и впечаталась в его мозг. В голове без конца вертелось обвинение: «Мою мать угробил». Было больно осознавать, что дочь – самый важный, самый любимый человек – его ненавидит и не уважает. К тому же жизнь давно казалась ему бесполезной. Не нажив ни крепкой семьи, ни преданных друзей, Антон винил себя во всех бедах, произошедших с ним и его дочерью, он жалел, что разрушил отношения с близкими, без конца гонясь за мнимым счастьем, которое так и не получилось найти. Как можно было не заметить, что дочь влюблена, да ещё в кого! Как же он не уберёг её! Вспомнил Ливанов и свою жену Анну: и что давно не был на её могиле, и что редко ходил в церковь, и что изменял ей, и что она быстро угасла, как будто желая умереть. А ведь он когда-то давал себе клятву оберегать её покой хотя бы после смерти, раз это не получилось, пока она была жива. Понял он и то, что совсем не изменился: как и раньше, интересовался только собой и своим жалким существованием.

      От своих невесёлых мыслей он очнулся где-то на просёлочной дороге. Сначала хотел было вернуться назад, ближе к дому, но заметил, что в полумраке между редкими молоденькими сосенками поблёскивает водоём. Любопытство пересилило, и Ливанов проехал до конца дороги, оказавшись на большом холме. Перед ним величественно раскинулась река, сливавшаяся с берегами единой чёрной гладью, в которой отражался лишь холодный блеск луны. На холме, чуть в стороне от кем-то посаженных в ряд сосенок, росло одинокое старое дерево, кажется, липа. Его ствол был толстым, кора грубой, листья почти все облетели, и только голые ветки, подсвеченные серебряно-металлическим светом луны, тихо покачивались на ветру. Антон вышел из машины в одном пиджаке, не обращая внимания на октябрьскую прохладу, сел, опираясь на могучее дерево спиной, на большой холодный камень, как будто специально здесь лежащий для таких случаев, устало посмотрел в тёмную высь и вздохнул. Голова на несколько мгновений стала пустой. Луна была так высока и как будто одинока, одна во всей вселенной.

      Он тут же сравнил себя с этим спутником и, ощутив жгучее одиночество, добавил вслух, опустив голову на соединённые руки:

      – От меня тоже исходит холодный свет, и я тоже не могу дать тепла другим людям.

      Плакать уже не хотелось, в душе он чувствовал какую-то тупую пустоту и безразличие ко всему, что происходило вокруг. Он будто слился со старой, отстранённой липой, которая, несмотря на ни на что, продолжала существовать, не в силах что-либо изменить, продолжала расти, неся в себе равнодушную безмятежность природы.

      Просидев некоторое время в странном оцепенении, он почувствовал, что замерзает и хочет спать. Зевая от усталости, Ливанов разложил сиденье машины, из которого получилась