– Прошка, чего это она?
– Уж прости её, боярышня, – испуганно ответила та. – Дикарка, что с неё взять! Вроде одного из дружинников сестра.
– А которого?
– Федо-о-от! – кликнула Прошка звонко. От саней отделился парень в кожаной кольчуге (наши реконструкторы даже не умеют делать такие!) и подошёл к костру:
– Чего надобно?
– Боярышня наша спрашивает, чья то меньшая, что суп сготовила?
Парень смутился, зыркнул на меня. Ага, тот самый, что меня к воротам не пускал, а потом скакал заключающим в обозе. Ответил нехотя:
– Ну, моя она… Сеструха меньшая. Что не так сделала?
– Убежала почему-то, – я пожала плечами, улыбнувшись, чтобы он не хмурился. – Испугалась, что ли?
Он снова глянул на меня, но теперь как-то странно. Словно напряжённо размышлял о чём-то, а потом нерешительно проговорил:
– Так ведь… боярышня… вы сами велели… чтоб на глаза не попадалась!
– Я?
Ох, не я, конечно, а Богданушка, дай ей бог счастья и здоровья, заразе такой… Придётся выпутываться.
– Я… ну возможно. Неважно. Позови её. Скажи, что я не сержусь, что не собираюсь ругаться и всё такое.
Федот покрутил головой, но кликнул:
– Меньшака! Подь сюды!
– Что за имя такое? – тихонько спросила я Прошку. Та махнула рукой, между двумя ложками похлёбки ответила:
– Так младших детей в семье зовут.
– Ну правильно. Как кошек называют Кошка… – проворчала я. Нет, ну серьёзно! Пренебрежение какое-то средневековое!
Девчонка подошла, спрятавшись за брата и выглядывая одним глазом и половиной впалой щёчки. Я поманила её:
– Ну, чего ты? Иди сюда, никто тебя не обидит.
Робкими шажками она приблизилась, встала, чтобы не заслонить жар костра, и спрятала взгляд. Одета она была в длинное платье, потрёпанное по подолу, а сверху носила жакет на меху без рукавов. Ничего себе! Наверное, холодно так разгуливать по морозу! Чем они тут все думают? На ногах широкие лапти поверх замотанных вокруг ног портянок, тьфу ты, онучей, даже валенок не дали ребёнку! Платок замызганный, по самые бровки натянутый, по щёки укутывал голову. И косы не видно, а ведь все девушки косу по спине выпускали, все, кого я видела в городище. Мне стало так противно, что ребёнок живёт вот так между взрослых, а никто не позаботится о нём. Московские нищие никогда не вызывали приступов жалости, потому что я знала, что это просто уловка – их показушная бедность и сирость. Тут совсем другое. Небось, Богданушке было неприятно видеть рядом такое забитое, никому не нужное существо, она и отослала подальше от себя…
– Садись, ребёнок, –