– …Жду я тебя, Иван Сергеевич, – говорит, – а тебя нет и нет. – А сам и рта-то не раскрыл.
– Здесь я, отче. Только сон ведь всё это, воображение воспалённого мозга моего.
– Может, да, а может, и нет, – отвечает старик. – А только скажи мне, что бы ты сейчас хотел узнать больше всего.
– А хотел бы я узнать, – отвечаю, – что с моей семьёй делается, где они и здоровы ли?
– Скрепи сердце своё, сыне, – говорит старик. – Ждут тебя известия нерадостные. Готов ли?
– Готов, – вздохнул.
Светлое пятно на стене появилось, будто экран в кинотеатре высветился, только размера малого. Увидел я на том экране отца, лежащего на нарах, да мужика рядом, кружку воды ему подающего. Отпил отец воды глоток да вроде как меня увидел. Взгляд осмысленный стал, не болезненно-лихорадочный. Посмотрел на меня да и говорит: «Держись, сын. Маховиковых судьба гнула, да сломить не могла», – с теми словами и отошёл, своему товарищу на плечо откинувшись.
Показал старик и матушкину могилку. Судя по дате на кресте, она через полгода после моего ареста умерла.
Захолонуло сердце моё. Один как перст на земле остался. Такая безысходность за душу взяла, что иди да вешайся.
Только старик мои мысли как по книге читает.
– Нельзя, – говорит, – Иван, Божий промысел нарушать. Не просто так ты на белый свет появился, судьба тебе уготована не из лёгких, для других жить, как я живу. Приходи сюда завтра, ждать буду.
Тут и пропало всё. Будто свет выключили. Открыл я глаза, головой потряс: до чего сон реальный. Сам на нарах лежу, храп, стоны, кто-то во сне разговаривает. На старой брезентухе над головой капли, как обычно, собираются. Встал, вышел из палатки, руки трясутся. Самокрутку кое-как свернул, закурил. В голове всё крутится: правду ли старик сказал, или вещие сны – россказни бабкины? Так до утра без сна с боку на бок и промаялся. Но недолго я в сомнениях находился. Утром в администрацию лагеря вызывают, и объявляет мне репа откормленная, что отец мой – враг народа, скончался в больнице спецлага №… ну и так далее, августа числа восемнадцатого года сорокового.
– И ты бы тут не задерживался, – на прощание репа желает.
Ох, как ответить хотелось, да не было мне сегодня дороги в карцер, в незнакомый штрек была, а в карцер – нет.
Не