На счету у славной четверки было не менее двух десятков еретиков. Церковь с доносчиками расплачивалась щедро, из имущества казненных, каждый из них мог считать себя состоятельным человеком.
А бродягу Клода, собиравшего милостыню у церкви, можно было назвать королем нищих. Когда он протягивал руку за очередным подаянием, то на его запястье сверкал широкий золотой браслет с изумрудами, а грязную шею украшал крест, усыпанный крупными бриллиантами. Нищий любил говорить о том, что крест ему пожаловал сам епископ за выдающиеся заслуги перед церковью, но парижане знали, что действительность выглядела куда более неприглядно. Три месяца назад был предан костру ростовщик Матвей, у которого в должниках числилась едва ли не половина Парижа, а Клод, проходивший по этому делу свидетелем, выпросил у епископа в качестве вознаграждения золотой крест.
Клод не был беден и вполне мог вести образ жизни преуспевающего горожанина. Многие ремесленники в сравнении с ним и вовсе выглядели неимущими, но попрошайничество, сделавшееся смыслом его существования, не позволяло мыслить как-то иначе.
Брат Артур посмотрел на епископа. Тому следовало давно бы подать знак, но он отчего-то медлил.
Неожиданно Марсель что-то произнес. Брат Артур невольно воззрился на распятых еретиков.
– Еретики хотят покаяться в своих прегрешениях перед Господом Богом, – обратился он к застывшей толпе. – Мы слушаем тебя, – в голосе монаха послышалась терпимость.
– Я никогда не видел Париж с такой высоты, – хрипло сказал художник. – Он очень красив. Жаль, что мне не придется нарисовать увиденное... Ты слышишь меня, дед?!
Епископ слегка наклонил голову, давая разрешение на казнь, и брат Артур, прерывая предсмертную исповедь еретика, распорядился:
– Поджигайте!
Почти одновременно четверо мужчин сунули факелы в сухую солому, которая, яростно затрещав, принялась выбрасывать в небо языки пламени. Огонь, распаляясь, свирепствовал все более. Сначала он обжег лицо Марселя, заставив его взвыть от боли, а потом сорвал с Луизы платье, безжалостно и бесстыдно обнажив ее истерзанное тело. А потом, видно устыдившись собственного бесчестия, укутал ее красивую фигуру густыми клубами желтого дыма, спрятав ее от злорадных взглядов.
Уже