– Здорово, – резко, чтобы не выпускать тепло из дому и не запускать в него холод, прикрыв за собой дверь, громко, будто глухому, сказал Фёдор. Сколько-то молча постоял, после продолжил: – А свет-то, ё-моё… У негра кое-где светлее… Чё, ярче лампочку вкрутить не можешь?
Большой Фёдор, грузный. В коричневой дублёнке. На голове ондатровая шапка. Поставив на пол перед собой ящик, шапку и варежки снял, возле двери на полку положил их, после дублёнку расстегнул. Круглолицый, с жёлто-белыми бровями и ресницами, курносый – словно и не Фархад Каримович Загитов вовсе, а потомок новгородского посадника, ушкуйник, – светлорусый, с сединой, но без плешины и залысин, с голубыми, чуть навыкате глазами, и гладко выбрит; одеколоном от него разит – дух по избе распространился.
– Медведь в берлоге, даже отощал. Лапу сосать – не шибко ожиреешь.
– Здорово, – не сразу отозвался Николай, разглядывая вошедшего, узнал его. Ответил после: – Хватает нам, чё надо, видим.
– Месяц не ел, наверное… лежишь тут, увалень.
– Я не лежу.
– Кроту в норе тоже хватает. Ты же не крот… Звук не работает? – Фёдор кивнул на телевизор.
– Убавил.
– Совсем не слышно.
– До отказа… А чё там слушать?
– И смотреть… Ты чё, из бани?.. С лёгким паром, – сказал Фёдор.
– Спасибо, – ответил Николай. – Ворвался так вон… Еле и признал.
– Богатым буду… Испугался?
– Фу, задохнусь… Одеколоном – как от женщины…
– Одеколоном, Коля, женщины не пачкаются. Они – духами.
– Не знаю чем… так вон пропахнуть… Куда богаче уж… Не испугался, – сказал Коля, поднялся, прошёл к печке, отодвинул на край чайник, вернулся на место; с плеч полотенце так и не снимал, и не снимает. – Так уж не бедный… Как банкир.
– Ты чё, один?.. Где твоя… баба?
– Луша?
– А у тебя их чё, гарем?
– Моется.
– Как до луны пешком, мне – до банкира… А ты чё тут, ей спину не потрёшь?
– Не люблю жару… и париться… По-быстрому.
– Как кошка.
– Кошка