Материнская любовь, материнская гордость. Артем Тихомиров

суд. У женщины на автобусной остановке было ладное округлое тело, эти округлости не делали ее толстой и даже пухлой, ничего такого; об этом теле можно было сказать – оно в самом соку. Вот ведь как, подумал он, рассматривая, не скрываясь, высокую грудь, живот, бедра с четким контуром, ноги в джинсах. В самый раз – да, чего сказать больше? Ему пришло в голову, что, верно, она очень красивая во время беременности, когда в животике у нее таится ребеночек. Он подумал: такая стерва сведет с ума кого угодно. Женщина приветливо улыбалась, прищурив один глаз. А он сказал себе: чтоб я сдох – смотрит на меня, как мамаша смотрит на своего отпрыска. В принципе, ему было наплевать на все остальное – он хотел ее и мечтал прочистить во всех мыслимых позах. И хорошо бы испробовать с ней все то, чего так не любила его визгливая женушка, которую, стоит ее приласкать кулаком, начинала блажить на весь белый свет.

      – Надя.

      – А… Саня Прохоров. Ну, то есть, Александр.

      Солнце тащилось по небу желтым комком жары, Прохоров его ненавидел. Еще он ненавидел, когда приходилось волочиться на автобусную остановку, сожалея о тачке, которая в третий раз за год отдыхает в ремонте. Ненавидел не в меньшей степени и пассажиров, с которыми оказывался в одном салоне, их вонь – в основном, там были женщины – духи, пот, дезодоранты, зубные пасты, запах от ног, хрен его знает, что еще. Чем вонял он сам, Прохорова не волновало, он ведь был мужиком. Там, где он рос, везде и во всем главным был папаня-лесоруб, обладавший медвежьей силой и понятиями о приличиях примерно на том же, медвежьем, уровне. Школу отец бросил в шестом классе, аттестата так и не получил. На хуй он мне нужен, сказал громадный детина своим сыновьям, когда в очередной раз упился пива; на хуй вам аттестат, это для всяких говнюков, поняли! Вот у меня рука, да? Видели кулак? Кто, выйдя из школы, может вот такой же показать? А мой ничуть не изменился – им я могу такое, что ни один куроеб с аттестатом и дипломом не может. Вырастете, будет мужиками, а нет, так я из вас дерьмо вышибу. Мужская работа – это моя работа, сказал папаня, поднимая банку с пивом, так что не ссыте, парни. Прохоров и его младший братишка клятвенно пообещали себе не ссать, даже когда человек-медведь на следующий день при помощи кулака отправил мать в больницу – за то, что пересолила те пятьдесят пельменей, которые обычно жрал на ужин после работы. На памяти Александра маманя аккурат трижды в год укладывалась в больницу и еще уйму времени ходила просто так, держась, словно боец сопротивления в тюрьме, гордая, худая, еле сдерживающая плечами напор гравитации, бледная, зато щедро одаренная синяками и ссадинами. На воспитании у такого папани у тебя было два выхода: сдохнуть или стать его подобием. Прохоров выбрал второе, восхищенный тем, как человек-медведь ломает двумя руками деревянную жердь диаметром восемь сантиметров. Папаня склеил ласты, когда в тридцать шесть лет на его башку со всего маха опустилась толстая сосна, которую он только что подрезал цепной пилой. В тот день на работу он вышел пьяным. Перелом шеи – кранты. В день его похорон солнце было таким же ярким и жарким, таким же ярким и жарким в прохладном утреннем воздухе. Прохоров на мгновенье отвернулся, чтобы посмотреть на дорогу, и подумал о лежащем в могиле отце. Сколько лет прошло, а на кладбище Александр ни разу не заглянул. Овдовевшая мать так никогда и не научилась улыбаться, большинство людей, в основном, конечно, мужиков, заслуживали от нее разве что косой недоверчиво-ожидающий взгляд. Школьные аттестаты Александр и его брат получили исключительно благодаря той сосне.

      Приехала желтая пассажирская «Газель» номер четыреста семь. Прохоров пропустил вперед себя Надю, и они устроились на задних сиденьях, рядом. Даже удивительно, что машина оказалась практически пустой. Прохоров не верил в добрые и злые предзнаменования и, тем не менее, решил, что это – доброе. В «Газели» пахло засохшей на полу грязью, нагретым дерматином просиженных кресел, бензином, сигаретами. Водитель был в рубашке с коротким рукавом, с зеркала заднего вида свисали на веревочках два игральных кубика.

      Он спросил ее, куда она едет. Она ответила: на работу. Он не стал спрашивать, какую, – что за дело? Прохоров поглядел в ее глаза, не зная, чего именно ищет, и увидел, что все в порядке. Все было в порядке.

      Надя не походила ни на одну женщину, с какими Прохоров связывался раньше. От нее не пахло табаком или застарелым перегаром, кожа была чистая, без прыщей и черных точек, да и под глазами никаких вздутий или синяков. Такое лицо Прохоров, пожалуй, не смог бы ударить – во всяком разе, без веской причины, а без причины, будьте покойны, он ни к одной сучке ни разу не приложился. Ехали, не говоря ни слова. Прохоров сидел и думал, какого черта он молчит, словно рот ему скотчем залепили, и чувствует себя при этом как последний дурак. Точь-в-точь салажонок, втюрившийся в свою классную руководительницу. Папаша бы не преминул выразить в таком духе: «Если позволишь бабе сесть тебе на шею, считай, никакой ты в задницу не мужик!» Человек-медведь знал все на свете, и особенно он разбирался в вопросах взаимоотношения между полами…