Она никогда не ошибалась в таких случаях. И всегда чувствовала, когда ее подопечные готовы были «расколоться» и начать говорить для протокола.
А с детьми ведь так тяжело! Это только одним идиотам кажется, что взрослый преступник много хитрее и изворотливее. Глупо так думать! С детьми невероятно сложно. Просто чудовищно, непередаваемо. И непередаваемо потом душа болит, когда ошиблась в ком-то.
Со взрослыми гадами проще... Там все ясно, там вся мерзость давно заматерела...
А вот когда дите неразумное, одиннадцати лет от роду, смотрит на тебя бирюзовыми, будто небо, чистыми глазищами и врет напропалую и еще тебя при этом последней дурой считает. Да еще потом, сплевывая через щербинку между передними зубами, хвастается своим дружкам, как он сделал тетку из ментовки... И это при всем при том, что и по стационарам с ним таскалась, и кормила с ложки, и пироги ему с яблоками пекла.
Тяжело, паскудно, гадко. Потому и, не выдержав, ушла. Хотя ее оставляли, просили и даже умоляли, зная ее хватку, порядочность и профессионализм. Она же могла мгновенно распознать, один лишь раз ошиблась. А когда обманулась, купившись на прозрачную слезу, скатившуюся по грязной нежной щечке, ее так обожгло, что просто жить расхотелось...
– Вы ведь знакомы с моей историей? – скорее не спросил, а констатировал Дмитрий Игоревич и поднял на нее умные и теперь уже неулыбчивые серые глаза. – И потому должны понимать.
– А с чего это вы решили, что я знакома с какой-то там вашей историей?! – возмутилась притворно Лия, она, если честно, ждала совсем другого вступления. Покаяния она ждала, а не такого вот... – С чего вы решили, Дмитрий Игоревич, что я знакома с подробностями вашей жизни?
– Да потому, что к вам был с визитом ваш бывший муж Михаил Трунин, – терпеливо, с ухмылкой, которая ничего не могла означать, кроме проницательности, проговорил Гольцов. – Вы были немного не в себе и наверняка ему на меня нажаловались. Мерзавец, мол, и трус. А он, чтобы оградить вас, или еще из каких побуждений, уж не знаю, рассказал вам все. Разве не так?
– Почти, – буркнула Лия, разозлившись на себя.
Разозлилась потому, что брякнула это «почти». Ну, не рассказывать же ему было, что сама медленно и планомерно подводила Мишаню к рассказу. Каяться в этом было нельзя. И не злиться было нельзя и на себя, а заодно – за компанию – и на Гольцова. Ишь ты, логик какой! Чего же тогда так лихо попался?..
– Я не сразу таким умником заделался, – вдруг признался он, будто бы только что прочел ее мысли. – Жизнь заставила, знаете ли... Так вот эта самая жизнь сделала меня очень... осторожным, Лия Андреевна. Я ведь хотел выйти к вам, но... Вы так кричали. Привлекли к себе внимание общественности.
– Последствий испугались, – кивнула она. – Понятно, Дмитрий Игоревич. Вам не захотелось светиться и все такое. И тогда, вытекая отсюда, у меня встает вопрос параллельный... Как долго вы станете прятаться в свою раковину?! Год?
– Уже прошел. – Гольцов низко опустил голову.
–