Вместо пролога
Она выпорхнула из подъезда многоэтажки в темноту настоянной на запахах лета ночи. Дробно простучали каблучки по асфальту.
Белые кружева блузки нежны, как прикосновение любимого, легки, как пена. Каблучки: цок, цок, цок. Сердце: стук, стук, стук. А в нем любовь, много, много любви.
И небо, безучастный свидетель всего…
Каблучки перестали выбивать торопливую дробь, распрощавшись с твердью асфальта. Осторожно ступив на высушенную дневным жаром тропинку, она томно вздохнула: «Как сладко любить…»
Вдруг белое пятнышко блузки мелькнуло у полосы кустарника. Мелькнуло и исчезло. Как-то сразу, рывком. Сдавленный женский крик никого не разбудил, даже не потревожил в засыпающих, равнодушных многоэтажках.
Сердце остановилось и бухнуло вновь, еще и еще, тревожным набатом.
Глаза выхватили из темноты мерзкую, словно паук, руку, рвущую на себя податливую паутину блузки.
Крику не пробиться сквозь чужую ладонь. Крик погиб, не успев родиться.
Треск рвущейся ткани, звериное нечеловеческое рычание… И тьма…
Там, за кругом тьмы, злобный монстр – порождение ужаса, творил страшное, грешное и отвратительное.
И его некому остановить. Некому…
Незримо качнулись во тьме ночи ветки кустов, пропуская белые клочья кружева.
Вновь по тропинке, мимо многоэтажки, по асфальту… Под тусклый свет фонаря.
Глаза – окна в отчаяние, в бессилие, в боль и страх, в отвращение к себе.
Хрупкое тело сползло по двери, пачкая ее кровью, пропитавшей волосы, стекающей по щеке…
Глава 1
Хлеб я пеку сама. Это единственный способ сохранить фигуру. Рецепт прост: два стакана муки, два стакана отрубей, треть пачки дрожжей, щепотка соли и щепотка сахара. Кто знаком с тестом, сообразит, что со всем этим делать…
Действительно просто, очень просто. Сложней приучить себя это есть. Мне как-то удалось, поэтому без труда влезаю в свое выпускное платье.
…И неудивительно: когда в хлебе одни опилки – на них не раздобреешь.
Опилками я называю отруби, кто пробовал – поймет, что разница несущественна.
…В тот злополучный день я сидела за кухонным столом, бережно очищая отруби от мышиных экскрементов и ломая голову над сюжетом новой книги весьма философского содержания.
«Какова мера терпимости? Нет, видимо, так: какова мера толерантности?
Да, „толерантности“ – лучше. Одно и то же, а насколько умней… Где граница толерантности, отделяющая безнравственность от…»
Боже, как много срут эти мыши! А я вчера еще недоумевала за ужином, откуда в моем хлебе взялся тмин. Бедный Евгений, как он меня хвалил. Чему он радовался? Он любит тмин.
Откуда у мышей взяться тмину? Нет, это черт знает что такое! Одно говно! И я должна это есть? Для фигуры.
Я злилась, так как было очевидно: во всем опять виноват Санька. С тех пор, как я решилась стать матерью, жизнь пошла под откос. Если бы не Санька, я бы мигом мотанулась за отрубями, а не перебирала бы мышиные экскременты. Он сирота, и я должна любить его во сто раз сильней, чем родного ребенка.
Лично я давно осиротела, но раньше это не чувствовалось так сильно.
Раньше я жила припеваючи и лишь когда стала матерью – поняла, как тяжело быть сиротой. В случае моей болезни присмотреть за Санькой было решительно некому.
Да-а, жизнь у меня не мед и даже не сахар. Выйти из дому невозможно.
Санька часто болеет, капризничает, плачет, его нельзя оставлять надолго. И все на мне одной. Кто мог, уже помог и отказался. Дальше я должна рассчитывать только на себя. Маруся и та взбунтовалась. Категорически от меня отреклась.
Заявила: «Если бы я хотела возиться с детьми, нарожала бы своих.
Придется тебе, старушка, раскошелиться».
Раскошелиться. Разве я против, но как это сделать? На кого кошелиться?
Кого брать? Домработницу или няньку? С появлением в моем доме Саньки возникла острая потребность в целом штате прислуги. Здесь разве обойдешься одной нянькой?
Нет, что ни говори, но лишь теперь, перебирая мышиные какашки, поняла я мою бедную покойную Нелли, да простит ее господь и царства ей небесного за все содеянное. Пока наши друзья и знакомые ломают голову, как могла она пойти на такие жуткие преступления, я постигаю эту тайну на собственной шкуре. Только год я побыла Санькиной матерью, а уже готова убить первого встречного и без всякого повода, а Нелли все же делала это лишь со знакомыми людьми и к большой своей выгоде.
К тому времени она была матерью Саньки целых три года. И это не могло не сказаться на ее психике. Правда, у нее была нянька. Малыш сидел рядом со мной и своим кашлем опять сметал «гуант» на очищенные отруби.
– Санька, когда кашляешь, отворачивайся от стола, – попросила я, плохо скрывая раздражение и мучаясь от этого.
– Мама,