Обладание Кларой вызывало восторг, и путаясь в прошлых причинах и следствиях, я отношу это не к физиологии, обманутой превосходным качеством чудесной куклы, а к художественной жажде, преследовавшей меня всю жизнь, причём такое преследование не прекращалось и в частной, т. е. интимной стороне упомянутой жизни.
Что касается Адель, незаслуженно отошедшей в моих воспоминаниях на второй план, то есть неловкость, мешающая с искренним пылом расписать и её прелести.
Размеры Адель, не уступавшие моим, делали её слишком правдоподобной, и я с первых объятий забывал о её кукольной природе – клянусь, я беспокоился, как выгляжу в её глазах, чего никогда не случалось с Кларой.
Правдоподобие Адель, помноженное на показную леность в движениях, не мешало мне извлекать из неё истинное, первосортное удовольствие – я обнимал куклу, как живую женщину. Адель не уступала настоящей любовнице ни в чем, но кое-чего недоставало.
Представьте поверхность прозрачной, пронизанной солнцем воды, манящую в знойный день – так я представляю себе удовольствие первого сорта. Но в глубине притаилось что-то страшное, и ныряльщик останавливается вовремя – он почувствовал омут, и унесет страшное ощущение на поверхность, и не забудет уже никогда.
В объятиях Клары я знал, что спасаться нужно вовремя, не пересекая опасного предела – я помнил, что это кукла.
Но с Адель я забывался, и опасный омут скрывался, и удовольствие, лишенное таинственной приправы, становилось обыденным – но дело в том, что омут был на месте.
В этой обыденности не было разочарования – Адель была замечательной любовницей, немного перебирающей в смысле натуралистичности любовных сцен. Я не взялся бы описывать правдоподобные сцены – природная порядочность и приобретённая стыдливость заставили бы меня переврать содержимое.
Прозрачные крылья Клары, её тонкие стоны, её скульптурная неподвижность – всё это я могу описывать бесконечно, и в таком описании будет чистейшая правда. Но возьмись я за описание правдоподобной сцены, в которой присутствует настоящая, т. е. доказанная женщина, я не смог бы выдавить из себя самой захудалой метафоры – дело в том, что чувствую брезгливость к доносам такого рода.
Адель, разумеется, не была настоящей женщиной, но упомянутое правдоподобие, усиленное моей памятью до фотографической точности, не даёт мне вспоминать Адель так поэтично и возвышенно, как она того заслуживала.
Адель была правдоподобна на ощупь и с виду, и на месте были физиологические подробности, доводящие копию до вершин, каких с трудом могла бы достичь природа, создавая самый отборный оригинал.
Воображение, ведущее расследование, пугалось от обилия улик – одним словом, функциональная и живая Адель была ему не по зубам.
Божественная Клара, умещавшаяся на аллегорической