Хочешь снова услышать эту историю? Пожалуй, я точно не стану тебе об этом рассказывать. Надоело.
– Заткнитесь уже там! Достали про одно и то же. Все. Нет войны, нет Великого Вождя! Все там осталось, снаружи. А мы здесь, в поезде!
Мой агрессивный сосед стучал в стену соседнего купе, где громко обсуждали причины войны. Выделялся пронзительный мужской голос, что-то доказывавший собеседнику, срываясь на фальцет. На стук в стену там никто не обратил внимания.
Я не вмешиваюсь в подобные споры и разговоры. Давно. С тех пор, как последний мой аргумент был отрезан майором-жандармом и брошен на стол. Они заставляли меня его съесть, но я давился кровью и не мог. Физически не мог. Об этом я тоже не хочу вспоминать.
А хочу выйти на перрон станции, к которой мы медленно подходим. Выйти покурить. И осмотреться. Я слишком хорошо помню, как в первые недели войны за такими спорщиками приезжали машины с черными стеклами. Безобидные фургоны с рекламой минеральной воды. Идиотская маскировка, которая перестала работать в первые же несколько дней. Но жандармов политического управления это не беспокоило. Им нужен был страх. Черные стекла их фургонов внушали страх. Тогда, в самом начале войны, я еще мог понять желание осмыслить происходящее. Тогда дискуссия была важна, чтобы не сойти с ума. Тогда государственная пропаганда еще только запускала свои турбины и умные люди придумывали умные объяснения государственной лжи. А потом была война, которая затянулась на годы.
Сейчас, когда война стала нашей жизнью, причины и следствия ее кажутся пустыми. Спорить об этом – как перебирать бесконечно три простейших гитарных аккорда – ни-че-го нового.
– Вы уверены, что хотите выйти? – проводник задержал меня своим вопросом на пороге вагона, не поднимая люк над ступенями.
Мы стояли на крошечной станции без названия. Бетонная платформа и пара вечных чугунных скамеек, способных, наверное, выдержать прямое попадание авиабомбы. Я, наконец, рассмотрел нашего проводника при дневном свете. Мой ровесник или чуть старше. Поседевшие редкие волосы прижимались к голове черной вязаной шапочкой детского какого-то размера. Глаза темные, уставшие, щетина недельная, тоже явно побитая сединой. Он был совсем обыкновенным, этот проводник в черной форме серой телогрейке без рукавов. Такие проводники ходили в поездах моего детства. Им на смену пришли уверенные в себе мальчики и девочки с планшетами, в красивой униформе…
Я рассматривал его, наверное, слишком невежливо и долго.
– Петр, – сказал он неохотно, – меня зовут Петр. Я бы не советовал вам выходить. За вами ведь шли вчера? А мы ночью медленно ехали, пути совсем плохие, бомбежки были. На машине они могли нас легко обогнать.
Я насторожился и положил руку в правом кармане на рукоять револьвера.
Проводник заметил движение