Шквал одобрения ударил в отделанные мрамором стены парадного зала.
Егору же, Ирининому жениху, стало немного не по себе. Хотя большая доля правды в оценке Шепелева была. Но сам-то он, Егор, считал себя все же интеллигентом. Несколько лет, правда, он угробил на то, чтобы притупить свою умственную изощренность, отдав предпочтение нелегкому существованию полярников. Он сознательно не пошел ни на литфак, ни на филфак, а, окончив геодезическое отделение Свердловского университета, отправился в Арктику. Там, на полярной станции, в течение весьма длительного времени шла выработка характера и воли. Именно выработка, а не шлифовка. Натура плавилась и, застывая, приобретала новую форму. Но интеллигентность сидела в нем, как заноза, и малейший намек на нее со стороны другого повергал его в подобие растерянности. Егор становился хмурым и замкнутым, словно пытался защититься от опасности или стыда. Как будто чувствовал себя уличенным в каком-то неблаговидном поступке.
– Поднимем бокалы, – высокопарно обратился к присутствующим Семен Никанорович, – выпьем за будущих молодоженов. Счастья им и процветания!
Пространство над столом наполнилось стеклянным трепетом. Грани рюмок скользили друг по другу расслабленно и сонно. Гул голосов и пьяные улыбки плыли перед Кюкюром, словно узор на чепраке отцовской лошади. Тюркская вязь листьев и длинных стелющихся стеблей. Где тот чепрак и где та лошадь? В сердце Кюкюра ожила старая печаль.
– Поздравляю, – наклонился к Кюкюру его давний приятель Карагодин Николай Павлович, служивший на фирме Шепелева начальником охраны.
– А, – махнул рукой загрустивший Кюкюр и вдруг затянул старинную песню.
Надежда Петровна с затаенным упреком покосилась на мужа.
– Пусть поет, – милостиво разрешил Шепелев, – красиво, хоть и не понимаю ни бельмеса!
Кюкюр затянул дьиэрэтии ырыа, протяжную песню, представлявшую собой мелодически оформленный эпизод народного эпоса «Олонхо«. Пел он о противостоянии древнего бога, отца всех якутов, и грозного мамонта. Песня началась в узком диапазоне и, постепенно расширяясь, обогатилась гортанными звуками – кылысами.
– Ну чего ты завел, – покачал головой Карагодин, – спой что-нибудь повеселей, ты не на похоронах.
– Молчи, кулут, – прервав на мгновение пение, раздраженно прошипел Кюкюр.
Когда он бывал пьян или расстроен, не признавал ничьего мнения.
– Это старая песня, – снисходительно пояснил он, – когда якуты строили буорджие и селились на Олекме и Алдане, она уже была. И теперь, когда в тайге не встретишь юрты, а только деревянные избы, она жива. Она и нас переживет, умрет с последним якутом!
– Ну-ну, –